Генерал

Станиславе было тогда всего девять, но она навсегда запомнила страх, поселившийся повсюду: в глазах матери и няньки, в пустых углах комнат, в тихих разговорах знакомых и в том, как отшатнулись от нее ее уличные приятели. Они очень скоро уехали вслед за отцом в Ленинград, где добрые люди надоумили искать его в «Крестах». Сколько просидел бы отец, неизвестно, если б на одном из допросов к следователю не ввели маму, выглядевшую совсем девочкой. Отец побелел от ужаса и крикнул:

– Неужто вы думаете, что, если бы я был виновен, я позволил бы жене с детьми вернуться в Ленинград?!

И это решило его судьбу – времена были тогда «либеральные».

Страх съежился, но уже никогда больше не уходил навсегда. Он исчезал только тогда, когда к родителям приходили в гости их старые друзья, и устраивались традиционные ужины с пением. Пели старинные студенческие песни и грустные романсы, а порой даже военные, полковые. Тогда под звон бокалов и стройные голоса страх прятался на некоторое время, чтобы потом вновь сжимать сердце с новой силой при известии об очередном аресте. Через пять лет у отца остался всего один друг, бывший штабс-капитан Соболевский, так любивший смотреть на облака в небе. А еще через год отец исчез. Его искали власти, милиция, ГПУ, родственники по своим каналам в Польше и Франции, но он пропал бесследно, и говорить о нем было запрещено навсегда. Страх был почти изжит горем и болью, и с тех пор бояться Стази, в общем-то, перестала. Эта новая война породила не страх, а некий мистический ужас, чувство совершенно иное и иначе преодолеваемое.

Поэтому нельзя сказать, что Стази боялась. Во всяком случае, смерть не дышала ни в лицо, ни в затылок. Унижения от плена она тоже не ощущала, ибо с детства знала, что плен – печальный спутник войны, что многие из отцовских друзей были в плену в германскую и вспоминали о нем порой с обидой, порой с шуткой, но никогда со страхом или унижением. Соболевский даже показывал ей маленькую бронзовую фигурку Божьей Матери Ченстоховской, присланной в одной из посылок Красного Креста.

Необходимость сотрудничать с врагом тоже ее не очень пугала: она не выдавала ни людей, ни фактов, которых не знала и знать не могла, своим переводом она вряд ли приближала победу вермахта, а вот польза для своих могла быть вполне. «Какая польза? – тут же одернула себя Стази. – Утешение? Что, кроме утешения? Если б я могла говорить им, что все хорошо, что мы победим… А я не хочу победы ни той, ни другой стороне – вот в чем ужас. Да, вот трагедия моего положения: я ненавижу эту власть, но не могу желать победы немцам. Почему же? – снова перебила она себя. – Да потому что я чувствую, что они несут с собой, в себе нечто настолько противоестественное, дьявольское, чему даже нет названия и слов». Правда, пока все виденные ей вблизи немцы оказывались вполне нормальными людьми, но было уже не забыть клочьев человеческого мяса, визжавших лошадей с развороченными животами, крики раненых, проклятья и огненный ураган смерти вокруг.

«Я должна превратиться в пустоту, – неожиданно решила Стази. – Пустоту, о которую разбивается и радость, и ненависть. В этом ведь нет ничего сложного, я и так жила здесь как замороженная, особенно после исчезновения папы. Училось, влюблялось, жило нечто внешнее, моя скорлупа, а душа все ждала чего-то… настоящего. Но ведь было и настоящее! – возмутился кто-то в Стази. – Ведь оно было: в стихах, в плотской и сердечной страсти, в любви к маме и к России, наконец! Иначе ты давным-давно была бы трупом. – Но настоящее всегда мучительно, – одернула упрямый голос Стази. – Сейчас нельзя добавлять себе еще мучений, я просто смогу не выдержать. – Дурочка! Для чего же тебе держаться? Если победит Советский Союз, ты снова станешь никчемным комочком страха без всяких перспектив до гроба, а если одолеет Германия… – Что? Что, если одолеет Германия, ну? – злорадно вцепилась в эту мысль Стази. – Если Германия, то все равно для нас, русских, не будет той жизни, в которой родились и жили твои родители. Ты ведь ее, эту жизнь, хочешь? Прочный красивый мир, твоя Россия, высокие идеалы, теплая вера, балы, наконец… – Да, – согласилась вдруг Стази, такой жизни не будет. Никогда. – И она в первый раз за время войны заплакала ледяными, необлегчающими слезами».

На четвертый день ее высадили, сдав на руки двум солдатам и офицеру в высоко выгнутой фуражке. На здании старинного фахверкового вокзала она успела прочитать: «Вюрцбург».