Генерал

– Das ist nochmals ein Russe. Ein Kriegsgefangener aus dem Offizierslager Hammelburg. Er ist direkt in unsere Arbeit involviert. Ich dachte, dass Sie und die beiden Landseigenen daran interessiert sein koennten[72], – спокойно пояснил Рудольф, как будто русские военнопленные сидели за столом в замке каждый день, и спокойно пригубил херес.

– Wie hat Dich der Umgang mit den Russen veraendert, [73] – усмехнулся генерал. – Frueher haettest Du mich wenigstens um Erlaubnis gebeten. Lassen wir es gut sein, heute ist ein Tag fuer alle. Schickt ihn erst mal ins Badezimmer. Der Kastellan soll ihm etwas Huebscheres zum Anziehen suchen und wir fuehren in der Zwischenzeit unser interesstes Gespraech weiter.[74]

Стази вдруг почувствовала, что с радостью поменяла бы сына на отца.

Когда через час старичок, одетый в явно великоватый ему потертый егерский костюм, появился в зале, Стази увидела, что он не такой и старик, а человек возраста ее отца. Она радостно улыбнулась ему, но вместо благодарности он ответил нехорошим и недобрым взглядом.

– Soll der russische General sich erst mal setzen, etwas essen und, wie es sich gehoert, Gott danken.[75]

Генерал сел, но к еде, однако, не притронулся. Старый барон долго и с откровенным любопытством разглядывал гостя. Все молчали.

– Nun, es ist natuerlich dumm, dass Sie das Essen ablehnen, aber ich kann Sie verstehen. Denken Sie aber daran, dass Sie mich auf diese Weise nicht als Deutschen oder Ihren Feind, sondern als Gastgeber beleidigen.[76]

– Иван Алексеевич, ведь вы же сын священника, а сегодня такой праздник, – не выдержал Рудольф.

– С нами Бог! – выдохнул советский генерал и опорожнил рюмку айнциана[77]. – Вы привезли меня сюда в качестве живого экспоната, штандартенфюрер? Тогда почему меня? Есть экземпляры поинтересней.

– Вы достойный человек, Благовещенский, и я хотел бы, чтоб именно вы высказали моему отцу ваши взгляды на наше дальнейшее сотрудничество.

«Значит, не я одна! – На мгновенье Стази стало легко. – И это ведь не лейтенантик какой-нибудь, генерал-майор все-таки!»

– Что ж, я повторю. – Генерал внимательно посмотрел на Стази, словно только что ее увидел. – Поймите, русским абсолютна чужда мысль о солдатах-наемниках. И поэтому ошибочно было бы вербовать русских добровольцев для германской армии, к тому же в условиях вашей оккупационной политики, весьма антирусской.

– Und woher wissen Sie, dass wir antirussische Politik betreiben?[78] – перебил барон.

– В лагерь каждую неделю прибывает пополнение. И, заметьте, настроено оно уже куда более негативно к немцам, чем мы, попавшие в плен в первые месяцы войны. Так вот. История показала, что мы готовы бороться за освобождение своей родины от сталинской деспотии. Но для этого нужно улучшить положение в лагерях военнопленных, а также изменить отношение к населению в занятых областях. Тогда, и только тогда возможны русские добровольческие соединения.

– Der Gefreite wird das niemals tun. Da hast Du ihn falsch eingeschaetzt, Rudolf,[79] – отрезал старый Герсдорф.

– Wir werden sehen![80] – запальчиво огрызнулся Рудольф и обернулся к русскому. – Политику – да, мы изменить не можем, но мы можем попытаться в военной области создать фактор, который повысит боевую силу фронтовых частей. А это, в свою очередь, может быть, вынудит политиков к пересмотру их нынешних установок.

– Но никаких наемников, – повторил генерал и сам налил себе еще айнциана. Щеки его порозовели. – И я вот что еще скажу, мне терять нечего. Да, мы сейчас в лагере чувствуем себя освобожденными от сталинского режима, который ни к коммунизму, ни к социализму отношения давно не имеет. За это мы вам благодарны. Но что дальше? С вашими методами вы войну никогда не выиграете, не говоря уже о том, чтобы завоевать русский народ. Prosit. – И он выпил третью рюмку. – А теперь, прошу вас, отдайте мне мою одежду, и я отправлюсь восвояси. Не могу же я прийти в лагерь таким пугалом. Я, извините, русский офицер, войну прошел…

Рудольф вызвал ординарца, и генерала увели.

– Mhmm… Verstaendlich… Und wenn all diese ideologischen Fantasien die Stimme des Verstands besiegen?[81] – затянулся крепкой сигаретой барон и сам же себе ответил: – Dann koennte man nur noch sagen, dass das eine Verruecktheit ist.. Es kommt tatsaechlich vor, dass die Verrueckheit geheilt werden kann. Aber dazu darf man den Patienten nicht aus dem Krankenhaus entlassen. Genau so…[82]

– Meinen Sie den Fuehrer?[83]

– Ich habe Hitler nie erwaehnt. Ich sprach ueber die Verrueckten.[84]

15 января 1942