Генералиссимус Суворов

- Хорошо. Тепло. А на дворе, Петр Никифорович, морозина - градусов двадцать пять!

Послышались знакомые, не лакейские - осторожные, а твердые Прошкины шаги.

Дверь отворилась, и предстал главный камердинер Прошка.

Он был необычайно торжествен, выбрит и чист. Мундир застегнут на все пуговицы, ни один рукав не вымазан в известке, лицо лоснилось, точно его смазали салом.

Дворцовая обстановка - люстры, гобелены, золоченая мебель - не смущала Прошку. Стесняло одно - выпиравшая, рвавшаяся изнутри икота. Сдерживался, подавлял ее.

- Вот это - иной разговор! Вот это - солдат. А то напудренный маркиз в белых перчатках станет снимать с меня сапоги!

- Лакеев полон дворец, а надобно меня тревожить... А еще - "мальчик". Какой я "мальчик"? Я главный камардин! Мне сорок годов, - выпалил одним духом и потом уже, прикрыв рот рукой, икнул Прошка.

- Ну, насчет сорока годов ты это, брат, своей куме рассказывай, рассмеялся Суворов. - А гляди-ка, Петр Никифорович, как наш Прохор Иваныч в столице похорошел, а? - повернул он Прошку за рукав. - Красив, помилуй бог, красив!

Прошка не устоял против лести - усмехнулся.

- Давайте, - икнул он, - лучше мундер, чем глупости-то сказывать, подавил он благодушное настроение.

Он бережно снял мундир и повесил его. Суворов сел в кресло, подставил Прошке ногу. Прошка привычно стянул ботфорт.

- Ну, что жена-то, Катюша, здесь? Видал уж? - подмигнул Ивашеву Суворов.

Прошка ухмыльнулся:

- Здеся.

- Как она? Все такая же толстая?

- А что ей делается?..

- Угощал?

- Угощал.

- Пряников, сладкой водочки поднеси. От меня, слышишь?..

- Премного благодарен,- икнул Прошка.- Поднесу.

Он надел барину туфли.

- Принеси варенья и воды. А их высокоблагородие ужинали? - показал он на Ивашева.

- Я сыт, ваше сиятельство. Благодарствую! - поспешил ответить Ивашев.

- Ужинали.

- Тащи вишневого. Или крыжовника. А подполковнику стаканчик наливки. И ступай милуйся со своей Катенькой!..

-Скажете!..-в последний раз икнул Прошка и вышел.

Подав барину варенье и воду - всегдашний ужин Суворова - и стакан наливки подполковнику Ивашеву, Прошка вернулся в лакейскую. Он сидел в кругу придворных лакеев. Стол был обильно уставлен закусками и бутылками.

Катюша, толстощекая разбитная бабенка лет тридцати пяти, румяная от выпитого вина, от непривычной высокой компании, от восхищения своим муженьком, сидела в углу.

А тот, нимало не стесняясь ни такой необычной компании, ни возлияний, лил пули.

- Я же сказывал вам: без меня фитьмаршал не разденутся. Без меня и спать не лягут. Без меня они, можно сказать, ничего не стоят... Бывало в энтой самой Туреччине, аль в Фильяндии, аль хотя бы и в Польще, в Варшаве... Первое дело: а где Прохор Иваныч? А Прохор Иваныч сыт? А ты, Прохор, пил-ел?

- Прохор Иваныч, - перебил его главный дворецкий, - извольте выкушать.

Прошка не отказался, выкушал и продолжал:

- А что вот в сражениях...

И он выпучил для большего впечатления глаза.

- Вот при етом самом,- повертел он пальцами,- при как его... При Рымнике, - словно вдруг вспомнил он. - Едем мы с ним в разведку. Он да я, ей-богу. Ядра гудят, пули визжат...

Ливрейные слушали затаив дыхание. Ужасались. Восхищались.

"Главный камардин" заливался соловьем.

V

Первый день жизни в Таврическом дворце доставил много хлопот адъютанту Столыпину. С утра ко дворцу стали съезжаться вельможи, разные военные чины представиться фельдмаршалу Суворову.

Фельдмаршал давно уже встал. Уже напился чаю, но ни выходить в зал, ни принимать кого-либо не хотел.

Съезжались те, кто никогда, не будь бы Суворов фельдмаршалом, не подумал бы приехать, кто раньше едва раскланивался с ним. А теперь спешат, торопятся.

С вечера, поди, пили-гуляли, не выспались и - чуть свет приехали.

Притворство!

А притворства он не любил.

И Суворов сидел, читал французские и немецкие газеты - утрехтские, лейденские, берлинские, гамбургские, кенигсбергские, эрлангенские, что ежегодно выписывал для себя на адрес Хвостова.

Столыпину то и дело приходилось входить в спальню к фельдмаршалу и докладывать:

- Обер-полицеймейстер бригадир Глазов.

- Полиция мне зачем? - не подымая головы от газет, неласково спрашивал Суворов. - С Прошкой и без полиции управлюсь.

- Обер-прокурор святейшего синода.

- Я в архимандриты не собираюсь...

- Почт-директор.

- Газеты получил. Лошадей не надо - уезжать никуда пока не думаю.

- Спрашивали: когда же вы будете выходить?

- Чего я там не видал? О чем мне с ними говорить? Никого не приму! отворачивался Суворов.

- Державин.

- Гаврилу Романовича проси! - вскочил с места.- Гаврила Романович, друг мой! - кинулся он навстречу поэту.

Суворов обнял его и повел в следующую комнату. Закрыл за собою дверь.

Александр Васильевич и Державин о чем-то оживленно говорили. Слышался смех Суворова - он сразу оживился, повеселел.

А бедный адъютант не знал, что и делать с приемной, что говорить этим важным гостям.

Вот снова подъехали к крыльцу.

Столыпин увидал восьмерку лошадей, императрицыну карету с гербами. Он еще не сообразил, кто это пожаловал, как отовсюду раздался удивленный шепот:

- Зубов! Платон Зубов! Сам Зубов!