Генеральная проверка

Сейчас ему только тридцать один год. Впереди долгий путь, полный испытаний. В Соточино его ожидала старая мать. В селе Выршец — жена, учительница Иванка Иванчева, с малышом на руках. Ждали его и братья, отец, товарищи, разбросанные по лесам и полям этой земли, которая вскормила его.

Ему не хотелось вспоминать далекие времена. Конечно, жаль что жизнь начинается с поражения. Нужно найти опорную точку, уйти от этого проклятого «Vae victis»[25]. Эта формула была придумана не для коммунистов. Не к ним она относилась. Из поражения должно родиться торжество завтрашнего дня. Этому его учила жизнь. И он, несмотря на неутихавшую в душе боль, до мельчайших подробностей перебирал в памяти события последних дней.

В этом разгроме многие допустили ошибки. Но можно ли обвинять народ? Ему вспомнилась грустная история четы Ботева, бездушно встреченного этими же самыми врачанцами… Вспомнился и Кутловский бунт с единственным лозунгом: «Хотим, чтобы русский царь управлял нами!» Виновен ли в этом народ? Еще в 90-х годах сюда, в эти голодные и невежественные бялослатинские села был выслан Благоев. Вслед за ним в эти захолустные места двинулись интернированные учителя, чтобы пробудить здесь спящих и посеять семена социализма. Они были представителями народа. Бедный, невежественный, голодный народ нельзя винить в поражении. Виноват ты, возглавивший этот народ. Держись за него. Вот это и есть твоя опорная точка.

Или ты хочешь еще уроков?

Казармы, трубы, солдатская форма, строй, побои! Не было ли это для него, для народа, школой? «Бойся бога, почитай царя». Не это ли вдалбливали ему и в училище, и в казарме? С фашистами сражались, а от войск избежали. Напугала их военная форма, не могли никак привыкнуть, что солдаты такие же люди, как и они.

А оружие они могли достать и сами. Никогда и нигде еще не было так, чтобы восстание начинали хорошо экипированные и вооруженные революционные отряды. На то оно и восстание, чтобы обезоружить классового врага, вырвать из его рук винтовку, оружие, саблю и пулемет, взять порох из его пороховниц. Вот это и есть восстание. Врачанцы не понимали этого. И в Ломе упустили этот момент, да и мало ли еще где… Упустила его и София, и все из-за этого «проклятого социал-демократического колебания», парализовавшего силы во многих округах страны.

Генов понимал, что еще совсем недавно победа была близка. Но они проиграли. Он стал свидетелем разгрома, и сейчас пытался найти точку опоры, Он должен был ее найти.

Ему вспомнился последний разговор с Коларовым и Димитровым, их решение сохранить революционное ядро, спасти людей, сделать это во чтобы то ни стало, потому что предстояли новые битвы. Да они, в сущности, начались уже сейчас. Здесь или там, но они должны были начаться. В этом и коренилась причина его тревоги. Уходя отсюда, они в то же самое время в своих помыслах как бы оставались здесь, на этой земле, где родились, где выросли и где им суждено умереть.

Тревожные мысли не покидали его ни на минуту. Он пришпоривал коня, догонял отряд, отставал и опять скакал рысью вслед за ним.

Когда они приблизились к Церовене, он сказал своим товарищам, что заедет ненадолго в Соточино, чтобы повидаться с матерью. Никто ему не возразил. Он повернул коня и вброд перешел реку на том же самом месте, где проехали Димитров и Коларов на фаэтоне, выбрался на другой берег и рысью поскакал по проселку на Соточино. В селе стояла мертвая тишина. Кое-где в маленьких окошках домов слабо мерцал свет свечей и керосиновых коптилок. Ярко светила луна, освещая черную дорогу, по которой тянулась цепочка бойцов.

Не слезая с коня, Гаврил постучал в калитку. Громко назвал свое имя. На пороге в дверном проеме появилась высокая старая женщина, одетая в черное. В руке она держала керосиновую коптилку, тотчас погасшую от порыва ветра. Женщина осталась неподвижно стоять, держа погасшую лампу, не сводя взгляда со своего сына, сидевшего верхом на коне.

— Оставь коня, — сказала она ему, — привяжи его у ворот!

— Нет времени, мама.

— Тогда слезь, простимся.

Она говорила медленно, хрипловатым, похожим на мужской, голосом. Он уступил. Этот голос всегда его покорял, всегда заставлял слушаться. Он соскочил с коня, бросил поводья на кол около ворот и вошел в дом.

— Ты одна, мама?

— Одна.

— Крысте не появлялся?

— Нет.

— Если появится, скажи ему, чтобы уходил.

— Скажу. А ты бежишь? — с укором в голосе сказала она.

— Не бегу, — сказал он, — мы отступаем.

— Можно и так. Хлеба хочешь?

— Нет. У нас есть.

— Знаю, что у вас есть. Но возьми материнского хлеба. Сегодня утром испекла. Он, правда, кукурузный, но вкусный. — Она достала из стенного шкафчика большую круглую лепешку, мягкую и ароматную, и подала ему: — Ешь и дай своим товарищам. Вот тебе и брынза.

— Мама, — запротестовал он.

— Ешь и дай своим товарищам! — повторила она. — А Крысте скажу, что ты наказал. Нет смысла ждать, не ровен час… Конь у тебя напоен? Накормлен?

— Напоен, мама, и накормлен.

— Тогда в добрый час!