Генеральная проверка

Вспоминая, сколько опасных, роковых моментов ему пришлось пережить, он расценивал только что происшедший эпизод как пустяк. Димитров привык расправляться с подобными субъектами, которые путались у него под ногами и попадали порой в анекдотические ситуации… Однажды он заставил шпиков прождать его целых два часа, пока шло собрание, но им так и не удалось арестовать его, потому что на трибуне его заменил другой оратор, внешне очень похожий на него. В другой раз он ускользнул от них, переодевшись в форму офицера… Случалось ему встречаться с ними и лицом к лицу, как в тот раз, когда он возглавлял процессию разгневанных рабочих, хоронивших трех убитых полицией безработных. Жандармы осадили коней перед этим страшным траурным шествием, во главе которого шел Димитров с грозно поднятой, сжатой в кулак рукой… Они подались назад, убрали шашки в ножны и не посмели остановить колонну, идущую со знаменами… Вместе с траурной процессией прошел и он через застывший полицейский кордон, а оркестр играл «Вы жертвою пали в борьбе роковой». И никто не посмел поднять руку на подавленных горем рабочих, в сердцах которых клокотала ярость. Они со знаменами шли за ним. Врагов бесила его дерзость, выводили из себя легенды, которые рассказывались о нем, его статьи и речи, которые печатались в газете «Работнически вестник», брошюры по вопросам профсоюзного движения (одна из них «От поражения к победе» — о знаменитой забастовке железнодорожников, проведенной в 1919 году), его запросы в парламенте относительно дороговизны жизни, высокой квартирной платы, безработицы, плохого качества хлеба, эксплуатации и всех прочих безобразий, творившихся в этом жестоком буржуазном мире. Враги часто писали на него пасквили, клеветнические статьи, доносы. Они пытались шантажировать и провоцировать его. Распространялись всевозможные небылицы о его поездках за границу — в Будапешт, Бухарест, Белград, Вену, Амстердам, Стокгольм, — где он бывал как представитель болгарского рабочего класса на различных международных конгрессах, встречах, дискуссиях. Пользовались любым случаем, чтобы уязвить его, придумывали несуществующие эпизоды из его личной жизни, клеветали, добиваясь того, чтобы он им ответил… Но он презрительно молчал — «Собаки лают, а караван себе идет». Но когда враги затрагивали партию или его партийную честь, он не оставался у них в долгу — тут же выступал со статьей, чтобы пригвоздить врагов к позорному столбу с присущей ему логикой и смелостью, которые всем были хорошо известны. Все это было естественно, закономерно, логично… Борьба вносила в его жизнь напряженность, смысл, словно иначе и быть не могло. Так было всегда… С тех пор, как он впервые увидел свет на полевой меже в радомирском сельце Коваченцы, ему было суждено вечное стремление к справедливому миру. Так было всегда: жажда знаний и отсутствие возможности закончить образование, первые шаги в профессии типографского рабочего, стихи Ботева, «Что делать?» Чернышевского, «Капитал» Маркса… И немецкий язык, который он ежедневно учил с помощью Любы, и долгие беседы с Дедом[8], с Мастером[9]…

— О чем ты задумался? — спросила Люба, заглядывая ему в глаза. — У тебя не выходит из головы майор? Или эта гадина?

Он вынул пачку сигарет, закурил и улыбнулся.

— Нет, я думал не о майоре и не о той гадине, — ответил он по-немецки.

— О чем же?

— Я думал о господине Радославове. Ты помнишь этого махрового реакционера с раздвоенной бородой?

— Помню. Но почему ты говоришь по-немецки?

— Инстинкт самосохранения, Люба. Непроизвольно… Случается, что и у стен есть уши.

— Пожалуйста, говори со мной по-болгарски! — Она погладила его по руке. — Здесь нет чужих ушей.

— Так вот, — продолжал он, — этот старик после войны сбежал в Германию. Мне вспомнилось далекое прошлое, когда я работал наборщиком… Вспомнились Первое мая и гнусная статья этого старика, которую он написал против нас, рабочих. Я один во всей типографии умел разбирать его почерк… И представь себе, он, старая лиса, понял, что произошло. Я ему сказал, что не стану набирать статью, пока он не вычеркнет из нее всех обидных слов. Он кричал, ругался, но вычеркнул-таки… Потом мне вспомнился случай в парламенте в пятнадцатом году, когда обсуждался вопрос о военных кредитах. Такого отчаянного германофила, как Радославов, мне в жизни не приходилось встречать. Я предложил ему тогда взять обратно внесенное им предложение. Нельзя было взваливать на плечи народа столь непосильное бремя. Тогда-то он, старая лиса, и припомнил мне тот давний случай. «Я тебя помню, — сказал он, — ты и тогда пытался навязать мне свою цензуру». Этот старый цензор и мракобес помнит все. Какая завидная намять! Разумеется, на этот раз он не подчинился моей воле. Провел военные кредиты через парламент, толкнул страну в пропасть, а затем сбежал в Германию с Фердинандом. Спорили мы с ним на немецком языке. Понимаешь, Люба, он забыл болгарский, этот старый ура-патриот.

— Ты шутишь, Георгий!

— Нет, Люба!

— Ты никогда не говорил со мной так странно. Что случилось?