Генеральская дочь

Ей вспомнилось, как во время войны они с матерью сидели вечерами, вот так же вдвоем, на кухне крошечной квартирки в Куйбышеве и гадали, когда придет письмо от папы. И как они славно жили вместе, как настоящие подружки, как весело справлялись со скудным эвакуационным бытом. Сколько же лет могло быть тогда матери? Лет на пятнадцать, пожалуй, меньше, чем Лене Ионовне сейчас. Она представила себе мать молодою, подумала о том, как прекрасно они могли бы дружить. Давно забытое теплое чувство всплывало из темных глубин ее души: они и сейчас еще могли бы подружиться! Лена Ионовна повернулась, улыбаясь, подсознательно ожидая увидеть мать такой, какой помнила ее по Куйбышеву: уверенной в себе, со вкусом одетой интересной дамой.

А увидела — растрепанную старуху с отвисшей нижней челюстью, придававшей лицу идиотское выражение, с застывшим, горестным взглядом…

«Папа прошел всю войну, с самого первого дня. Так вышло, что он случайно оказался в командировке на венгерской границе 22 июня. Мы долго не получали писем, несколько месяцев, потому что нас сразу из Крыма эвакуировали в Куйбышев. Хорошо, тетя Шура в Москве оставалась, они перед самой войной туда переехали, и папа догадался ей написать.

Папины родители? Они никуда не успели уехать. Должно быть, погибли в том самом городке, где жили, где я родилась. Мы ничего не знаем, даже могил не осталось.

А как мы могли их захватить с собой? Нас же организованно вывозили. Мы и собраться толком не успели, два часа всего на сборы дали. Так и жили в Куйбышеве, почти без ничего.

В Москву как попали? А это уже потом, года за полтора до конца войны. Тетя Шура нас с мамой вызвала: им как раз квартиру отдельную давали, нужно было побольше народу, чтоб больше площадь получить. Заодно и я в Москве смогла в институт поступить.

Да квартиры во время войны давали, в принципе. Зависело где служишь, а муж тети Шурин как раз перед войной в Московское управление перевелся, на Малую Лубянку. Дом в сорок третьем году построили и всем офицерам, кто без жилплощади, квартиры давали.

Конечно, вы его миллион раз видели: на углу Беговой, мрамором серым облицован, а на балконах — резные каменные решетки из цветов.

Да какая разница, кто строил? Что тут особенного? Тогда все заключенные строили, и Норильск, и Комсомольск тоже они построили. Что ж, в Норильске да в Комсомольске не жить никому теперь? Да и прожили мы там с ними всего ничего. Как война кончилась, папа нам с мамой вызов из Берлина прислал. И мы, конечно, к нему поехали».

Ляля смотрела в окно, наслаждаясь тишиной просторного, пустого дома. Необычным было все: аккуратные, не тронутые войной фасады по обе стороны улицы, чистая каменная мостовая, выложенная кирпичом дорожка перед крыльцом. Она всегда мечтала жить в таком городе и боялась этой мечты, как боялась незнакомых, хмуро молчащих домов. Вслушиваясь в тишину, она уловила четкий, медленный цокот, словно где-то далеко ударяли молоточками по деревянным клавишам ксилофона. Через минуту из-за поворота выехала шагом всадница на вороной лошади. Она ехала задумавшись, едва касаясь поводьев: возвращалась домой с привычной утренней прогулки. И Ляле вдруг стало жарко от зависти, а всадница показалась страшно красивой, хотя лица ее Ляля от неожиданности разглядеть не успела.

Темные, тяжелые волосы покойно лежали на плечах, спускались по спине почти до пояса.

Цокот копыт замирал в дальнем конце длинной улицы.

«Первое, что я подумала: наглость какая! Кто им позволил иметь лошадей, если даже у меня, дочери победителя, их нету? Но потом Герда мне сказала, что не немцы, русские они. Эмигранты, семья князя ***ского. Собственно говоря, они во французском секторе жили, молодой князь был офицером французской армии. Но тогда еще строгих границ не было и Ольга на своей лошади каталась, где хотела. У них французское подданство было, почему нет? Тогда еще никто не знал, как дело повернется с дружбой между нами и ими.