Генеральская звезда

К одиннадцати часам вечера рота закрепилась на позиции и окопалась. Доставили воду в пятигалонных жестянках. Люди съели холодный, безвкусный паек и приготовились немного поспать. Но нашего солдата назначили в караул. В окопе было двое солдат; один мог два часа соснуть, пока другой вел наблюдение, а потом дать и ему поспать часа два. В четыре часа утра рота была поднята, собралась и изготовилась к новому броску, и все началось сначала. Только на этот раз было труднее, потому что пришлось пробиваться лесом, где была очень ограниченная видимость, а кроме того, бороться со снайперами, сидящими на деревьях. Вот что значит быть строевым солдатом. Это нормальный, обычный день, и для тех, кому удавалось выжить, подобные дни становились нормой жизни. Через некоторое время солдаты забывали, что возможна другая жизнь. А ведь солдат, о котором я написал очерк, пережил пятьсот одиннадцать таких дней.

Не знаю, как к другим корреспондентам, но ко мне солдаты относились очень хорошо. Должно быть, каждый из них надеялся, что я напишу о нем очерк. И надеялся не из тщеславия — нет, а потому, что очерк подтвердил бы близким этого солдата, что он еще жив. Как ни странно, никто из солдат на меня не обижался. Они уже давно преодолели элементарное человеческое чувство жалости к себе, вызванное тем, что именно их из всей десятимиллионной армии избрали для такой грязной работы — убивать и быть убитыми. Большинство из них испытывало какое-то завистливое уважение к корреспондентам. Солдаты были обязаны находиться на передовой, а мы нет. Всякий раз, когда я уезжал из пехотной части, они чуть ли не с радостью провожали меня.

— Пора уезжать, — сказал мне один сержант. — Будь я на вашем месте, я бы давно отсюда смотался. Не стройте из себя героя.

Мне кажется, они радовались, что меня не убили, ведь иначе я не смог бы о них написать. Возможно, я был для них в некотором роде единственной надеждой на бессмертие.

Потом я стал скрывать свои чувства. Я перестал разглядывать фотографии, изображающие толстых солдатских жен из Кливленда, или троих детишек перед семейным автомобилем, или застенчивую девушку в коротком купальнике, с улыбкой уставившуюся в объектив. Я не хотел запечатлевать индивидуальные черты солдат в своей памяти, не хотел близко сходиться с ними, потому что это были обреченные люди, пушечное мясо, расходный материал войны. Всем им предстояло умереть, и, пока они оставались просто безымянными, безликими, бесцветными статистическими данными в утреннем рапорте, я мог пережить их смерть. Если бы я узнавал их ближе, слушал их рассказы о доме и семье, о любимых девушках, женах и детях, то со смертью каждого из них умирала бы частица меня самого. Поэтому я перестал заводить друзей среди солдат, чтобы сберечь свое здоровье, чтобы их неизбежная гибель не волновала и не трогала меня.

И все-таки меня все время тянуло к солдатам. Тянуло назад, в ту роту, в тот батальон, полк, дивизию. Я замечал, кого недостает, но не упоминал об этом, потому что и сами солдаты тоже вычеркнули погибших из своей памяти.

Как бы то ни было, во время прорыва линии Зигфрида и продвижения в Рейнскую область я непрестанно думал о Чарли Бронсоне и его полке. Интересно, думал я, по-прежнему ли отец Бэрри просматривает письма в окопе, жив ли тот командир роты и с кем Чарли играет по ночам в шахматы.

Однажды я возвращался в армейский пресс-центр после двухдневного пребывания в зенитной части, как вдруг на окраине одного из городков с названием, оканчивающимся на «баден», заметил опознавательный знак дивизии. Я заехал в городок и узнал, что в нем разместились на отдых ее части. Следовательно, дивизия отведена с фронта. А это значит — девушки из Красного Креста, пончики, горячая пища, ежедневный душ, чистое обмундирование, каждый вечер кино и коньяк. Это означает возможность писать письма домой, возможность спать в настоящей постели и наслаждаться двухнедельной передышкой от стрельбы. Я отыскал дивизионный пресс-центр и спросил Билли Эймса, рассчитывая, что он может мне сообщить, где расквартирован полк Бронсона. Эймс почти не изменился и по-прежнему был самым неряшливым офицером на Европейском театре военных действий. Он все еще был в чине капитана. Эймс встретил меня, как родного брата, с которым давно не виделся.

— Гарри! Как я рад тебя видеть!

— Я тоже, Билл.

— Я так и не поблагодарил тебя за твой очерк обо мне. Ты знаешь, что Си-Би-Эс приобрела его и перепечатала в своем бюллетене?

— Нет.

— Ну что ты! Я теперь стал знаменитостью на Мэдисон-авеню. Приятно сознавать, что нахожусь здесь, чтобы охранять покой радиозвезд.

— Ничего не скажешь! Благородная задача.

— Еще бы! Можешь написать и об этом. Давно из Парижа?

— Давно.

— Я стараюсь устроить себе командировку. Старая Кочерыжка чувствует, что война подходит к концу, и начинает беспокоиться о своем месте в истории.

— Ну и что?