Гений кривомыслия. Рене Декарт и французская словесность Великого Века

Как уже было сказано, «Рассуждение о методе» может рассматриваться как автобиографический роман, повествующий о воспитании человеческого разума. При этом важно напомнить, что сам Декарт представляет «историю своего духа» не как непогрешимый образец, достойный всеобщего подражания, а как своего рода «картину» или даже «басню», в которой, разумеется, есть доля назидательности, но назидательность эта продиктована исключительно опытом философа. В этой связи имеет смысл вновь вернуться к медицинской функции философии и напомнить, что одним из самых ярких образов «Рассуждения о методе» по праву считается «теплая комната с голландской печью» (poêle), упоминаемая во второй части сочинения:

Я находился тогда в Германии, куда был призван по случаю войн, не кончившихся там и поныне; и когда я возвращался с коронации императора в армию, начавшаяся зима остановила меня на одной из зимних квартир, где, не находя никаких собеседников, которые могли бы меня развлечь, и, кроме того, не имея, по счастью, никаких забот и страстей, которые могли бы меня растревожить, я оставался целыми днями один в теплой комнате, где располагал полным досугом, беседуя сам с собой о своих мыслях296.

Таким образом, не будет большого преувеличения, если сказать, что теплая комната с голландской печью представляет собой своего рода экзистенциальное условие когито: вспомним начало первой из «Метафизических медитаций», где именно «огонь» печки, «домашнее платье» и «лист бумаги» выступают материальным противовесом безумия:

[…] к примеру, я нахожусь здесь, в этом месте, сижу перед огнем, облаченный в халат, держу в руках этот лист бумаги и т. д. Да и каким образом можно было бы отрицать, что руки эти и все это тело – мои? Разве что я мог бы сравнить себя с этими сумасбродами, чей мозг настолько помрачен и поврежден тяжелыми парами черной желчи, что они упорно твердят, будто они – короли, тогда как они просто нищие, или будто они облачены в золото и пурпур, когда они попросту голы, наконец, воображают себе, будто они кувшины или будто тело их из стекла. Но что такое? Они ведь безумцы, и я сам оказался бы не менее экстравагантным, если бы сообразовался по их примеру297.

Словом, комната с теплой печкой – это элементарное условие возможности здорового отправления, или функционирования, мысли, тогда как столкновение с холодом заключает в себе угрозу болезни. В этой связи напомним, что, согласно биографам, именно небывало сильные морозы, которые выдались зимой 1650 года в Стокгольме, стали одной из объективных причин смерти Декарта. Но ведь само пребывание в столице Швеции было субъективным и совершенно свободным решением философа, по своей воле бросившим себя в объятия смертного холода. Разве это не след злополучного присутствия безумия в существовании того, кто ищет истину?

Вместе с тем следует напомнить, что Декарт не принимал современной медицины, о чем недвусмысленно говорил еще в «Рассуждении о методе». Разумеется, в неприятии докторов Декарт был далеко не оригинален: весь XVII век может быть представлен как «эра подозрения» в отношении институциональной медицины; достаточно вспомнить антимедицинские фарсы Мольера, где врачи выступают под говорящими именами «человекоубийца», «кровопускатель», «крючкотвор». У Декарта врач – это своего рода лжеученый, антифилософ, вот почему всякий истинный философ должен быть самоврачевателем. Более того, как замечал мыслитель в «Беседе с Бурманом», «…после тридцати никто не должен нуждаться во врачах, поскольку в таком возрасте в силу опыта возможно самостоятельно понять, что вам полезно, а что – вредно, и тем самым быть врачом самому себе»298.