– Странно… – проговорил Мишутка – ты же вроде ничего не курила сегодня! – неуверенно закончил он, думая при этом следующее (слово «странно» было при этом общим и для того, что он сказал и что подумал, – такой уж он был скрытный медвежонок): «Странно. Совсем баба с катушек слетела! Если уж даже она стала думать, как я, как-то само собой выходит, что я, в общем-то, прав. Уж не я ли тот самый главный бумажный кружочек?».
– Нет, я не курила. Зачем ты так? – грустно спросила Тяпа.
– Прости, я ненарочно. Я очень внимательно тебя слушал. Очень прикольная фишка про кружочки. Я прям даже подумал, а уж не ты ли главный из них? Не с тебя ли начнётся? – улыбаясь отвечал ей Мишутка.
Тяпа горько усмехнулась в ответ:
– И это всё?
– Нет. – снова улыбнулся Мишутка. – Разденься, пожалуйста. Ты сейчас такая красивая. Так и хочется тебе засадить!..
47.
Во втором эшелоне было промозгло, словно на улице, то есть, так же, как в первом.
На третьей полке, под самым потолком, поросшей бордовым мохом теплушки, мерно шевелилась шинель. В вагоне было душно, тесно и немилосердно воняло немытой пластмассой. Что тут поделаешь? Таков запах игрушечных войн. Солдаты, сидевшие друг у друга на головах, молчали и пукали. Иногда пели песню про «Зенитку и штык». Три дня назад её впервые исполнил в их коллективе капитан Макак Дервишев. По его словам, эта песня была стара, как сама Понарошкия, и ему пел её в качестве колыбельной ещё его дед, а его деду – его дед, а деду его деда, то есть, его прадеду, довелось услышать её ещё в годы империалистической войны, разыгравшейся, как известно, из-за революции в Кондуите, а точнее, из-за того, что оный переворот не поддержала Швамбрания.
Отдельные фольклористы иногда утверждают, что песня «О Штыке и Зенитке» родилась на следующий же день после того, как в небо нашей планеты поднялся первый в мире бомбардировщик. Звучит эта песня так:
Сын полка, резиновый носорожек, Альберт Мошонкин хотел уж было совсем расстроиться, ибо натурально заслушался около-песнью в соответствие со свойственной его возрасту мерой серьёзности в отношении к жизни, но тут, как нельзя более кстати, ему на голову свалился вонючий сапог капитана Дервишева. Шинель не мгновение замерла.
– Цыц! – скомандовал старшина Борзой, упреждая подростковую вонь.
– Ну почему? – попытался завозражать шёпотом юный Мошонкин.
– Капитан – он же и командир, дура! У него сапог свалится – нам манна небесная!
– Эт-то точно! – послышался сверху голос пробудившейся небритой макаки.
– Как спалось? Что снилось, товарищ капитан? – осведомился Борзой и с лукавинкой в левом глазу отдал честь.
– Да снилось мне, что обрёл я наконец сын, старшина. Вольно!
– А у Вас есть сын? – искренне оживился рядовой Мошонкин.
– У всех есть сын… – вздохнул Дервишев.
– А дочь? – не унимался тупорылый маленький носорожек.
– Эхе-хех… – опять вздохнул макака и запел а капелла:
– Эк командир у нас заворачивает! Аж на слезу пробивает! – сказал старший борзой и действительно разрыдался.
– Фифти-фьють! – подхватил бесчеловечную песню случайный артиллерийский снаряд и с грохотом разорвался в вагоне-рэсторане.