Генрика

– Никогда. Мы – вечность. Одна, небольшая звездочка в небе – Судьба. Или… – он улыбнулся, – мы будем спорить?

– Что ты?! – с дыхания сбилась Аленка, – Я так ждала этих слов…

***

За окном, туманностью звездного неба, прошла, поравнявшись орбитой с Аленкиным домом, тень холодной дождливой ночи. Он таким был легким, Алеша, в ту ночь, на тележке стекольщика… И босые, худые ступни наружу, из-под дерюжки. Хитрость двух женщин: придать вид покойника… И ветер: бивший струями злого дождя, солонеющего в глазах его мамы, одиноко бредущей назад. Давно всё это стихло – в далекой туманности звездного неба…

– Не удивляйся, Алена, – смущенно признался Алеша, – тут были гости. Я спал, не услышал: стучали. Поэтому сбили дверь. Свои, деповские… Завтра пойду к ним на работу.

– Как, Алеш, да ты что?

– Ты же видела, я хожу. А депо – вариант хороший. Получу аусвайс, и не надо прятаться, прятать меня. И я просто могу быть с тобой, и твоим. Это ведь хорошо, Алена?..

– Но, как же ты сможешь, Алеш? Они что, не видели, что ты болен?

– Смогу! Ради нас, смогу! У меня теперь камень с души: я тобой рисковал, Алена. А напильником грюкать, я точно смогу.

– Только не на паровоз!

– Какой паровоз, я в него не заберусь…

– Умоляю, Алеш, только не на паровоз! Хорошо?

– Ну… – пожал он плечами, – конечно.

– Алеш, обещай, ты не сядешь на паровоз!

– Не сяду…

***

– А-а, Тулин? Ждали тебя мы, ждали! Ох, е-мое, да какой же с тебя работяга? А ведь машинист?

– Был.

– Ну, машину знаешь, учить не надо. Ремонт, стало быть, по зубам.

А зубы нужны были крепкие, и силы рабочей – много. Вагоны, и паровозы-калеки, шли в депо каждый день. Война разрывала на части, калечила, жгла их за то, что они могли двигаться, значит, как люди, служили войне. Воевали тоже…

Поняв, что Тулин перехватил его наблюдающий взгляд, мастер Гнатышин, спросил

– А ты знаешь, что коменданту сказали, когда аусвайс тебе делали?

– Нет.

– Наврали, что ты на железной дороге, под Ершей работал. Попал на подрыв, стал калекой, а теперь переехал к родне.

И добавил:

– Забавно: ведь к нам – не на площадь отправили. Ангел-хранитель? Судьба?

Испуг предвкушал он увидеть в глазах изможденного, покалеченного человека, но всмотревшись в них, обеспокоился. «Зачем ты сказал об этом?!» – прочел он в холодных зрачках Алексея Тулина.

– Ты очень молод, – примирительно согласился Гнатышин, – все может быть: и судьба, и баловство с ее стороны. Просто, случайностям не доверяю. Причина всему есть…

– И цена слову есть, а не только причина! – сухо заметил Алеша Тулин.

Он не угрожал. Смешно угрожать Гнатышину, только Гнатышин опять пожалел: «И черт меня дернул сказать!..»

***

В дверь к Аленке вежливо постучали.

– Осип Палыч?! – удивилась Аленка. Опешила, отступая, не зная, что делать, что говорить…

– Что-то с дверью, Ален, – Осип Палыч вошел уверенно. Обернулся, ощупал косяк и шарниры, – непорядок, а?

И улыбнулся, отряхнув одна об другую, ладони.

– Сломалась – сказала Аленка.

– Ну, да ничего. Ведь стоит. Посторонних не пустит, так?

– Ну, – согласилась Аленка, – стоит.

– Когда стоит, – он опять улыбался, – это, Ален, хорошо! Плохо, когда не стоит.

Поняв, что не поймет она хитрой шутки, он сменил тему:

– Ты мне вот что скажи, тебя Пашка мой, не обидел?

– Да нет, Осип Палыч.

Халатик, который, наверное, мама купила дочке еще подростку: потертый, но стираный, свеженький, делал Аленку чуть угловатой… Но открывал, боже мой! ее ноги, до самых, до самой, почти что…

– Алена, – решился пройти в ее комнату, Палыч, – Ален, да, ты знаешь ли, что я пришел? Я, вот что… Я же тебе, со стекольней помог?

– Помогли.

– У-ух, да так, ничего ты живешь, Аленка? Кровать вот такая широкая, а!

Он сел на кровать и отставил винтовку. Ему б спохватиться: не зря ли так далеко отставил?! Но тянуться к ней снова, чтобы исправить ошибку, было бы как-то нелепо.

– Так вот, помог, и еще помогу. Ты скажи только, как? Ну… Ты хочешь чего? В чем нуждаешься? А я могу. Всё могу, Ален!

«Дурак! – свечением, как-то похожим на то, что блуждает в полярном небе, мелькало в глубинах души, – ты же мог её, Осип Палыч, уже и не раз…» Терял он себя, отчего-то, при ней. Но хотел, господи, как он хотел её!

Она, отступив, стояла напротив, скрестивши руки. От этого вверх, по животу, под грудь приподнимался и без того короткий подол халатика…

– Ну, вот, Ален, например, пайком. Или как его там, фуражом – тьфу ты-ё, – мануфактом… Ну одежда красивая, в общем. Для женщин. Красивая ж ты, Ален! Вот, тебе! Я могу, – у тебя все шкафы будут, во! – показал он ладонью над головой. – Такие платья, бельишко, ты знаешь: трусики-лифчики – шелк. И для тела – одно удовольствие, знаешь? Ты знаешь, Аленка, какое от них удовольствие – этих вот, трусиков шелковых, а?..

Губы Аленки сжимались: один уголок она, пряча волнение, втягивала, и, не замечая, кусала. Пальцы приподнятой вдоль отворота ладони, теребили краешек, как раз у той самой ямочки, между ключиц.

– Оно пусть не новое, но всё поглажено, чисто, Ален… – развернул он перед Аленой сверток с прелестью, о которой только что говорил.