Генрих Сапгир. Классик авангарда

Покрутившись на улице Горького, двинулся я на Лесную улицу, где жил Генрих. В те годы мы не имели никакого представления о правилах приличия. Могли приезжать или приходить друг к другу, когда вздумается, без всяких телефонных предупреждений. Было утро. Часов девять утра. Когда я разыскал дом Генриха на Лесной улице, никого в квартире не было. Хозяева ушли на работу. Как пролетел тот московский день, не помню. Вижу себя вечером того же дня в узенькой комнатке, в которой Генрих жил тогда со своей первой женой и маленькой Леночкой. Хотя, пожалуй, Леночка родилась позднее, и я ее увидел в следующий приезд. Жена с дочкой куда-то ушли. Может быть, к соседям по коммуналке или погулять. Или сидели тихо, а потом Леночку уложили спать, а жена вязала. Вижу ее милое русское лицо, каштановые волосы, как вечерний стог. Наверно, мы все перед этим пили чай. Чай с бубликами. Про выпивку не помню. Наверно, меня расспрашивали: кто? откуда родом? давно ли пишу?

Генрих расспрашивал доброжелательно, с подробностями, как, наверно, расспрашивали приезжих в крепком еврейском доме его родителей. С азартом Генрих торопился узнать о Дмитрии Бобышеве и Михаиле Еремине. К ним обращен был его интерес поэта-формалиста. Думаю, что не очень я удивил Сапгира своей любовной лирикой. Он похвалил только те стихи, где рождался формальный прием. О Хлебникове мог говорить бесконечно. Потом Генрих показал мне на самодельный стеллаж, занимавший чуть не половину стены. На одной или двух полках стояли увесистые тома в коленкоровых переплетах. Кажется, светлокоричневых или зеленоватых тонов. Цвета, связанные с Генрихом Сапгиром — лесных оттенков. Сам он зеленоглазый и теплый, как сосна. К тому времени (1958 г.) он сочинил не меньше десяти книг стихов, многие из которых ходили в списках среди читающей публики Москвы, Ленинграда, Киева, Тбилиси.

Он начал читать. Улавливалось его кровное родство с Хлебниковым. Обнажение формального приема. Словотворчество. Использование слова как живущего материала строки — телесность слова. Генрих показал свои переводы из Маймонида (1135–1204), великого еврейского философа раннего средневековья. Где эти переводы? Где его самые ранние стихи? Всю жизнь Генрих пытался распутать нити общечеловеческого языка, докапывался до узлов, останавливавших плавный бег пряжи — речи: «Когда славяне вышли на Балканы, / Был заклан агнец — капли на ладонь. / Из бога Агни вылетел огонь, / Зеленый рай синел за облаками. / Я слышу вой враждующих племен. / Из глоток: фаер! файэ! рама! пламя! / Мы были ими, а германцы — нами / Смерд сел на Пферд, а Конунг — на комонъ» («Лингвистические сонеты»).

Осенью 1964 г. я переехал в Москву. Летом 1965 г. мы столкнулись с Генрихом в коридоре издательства «Малыш» на Бутырском валу. Он становился (как и Холин) детским классиком. Генрих пригласил меня на воскресенье в Переделкино, где он с новой женой и дочкой, родившейся в этом браке, снимал дачу. Мы еще прошлись до метро «Новослободская». Давила жара. Мы пили газировку на каждом шагу. Но, как говорят в России, вода не водка, много не выпьешь. Дела Генриха наладились. Какие-то мультяшки снимались по его сценариям. «„Влюбленный крокодил“, — повторял Генрих, показывая рукой куда-то в сторону Садового кольца. — Там киностудия».

«Мой зеленый крокодил» оказался одним из лучших мультфильмов советского времени. Зеленый романтичный Крокодил влюбляется в задумчивую фригидную Корову. Нежность захлестывает Крокодила, и он превращается в листик, съедаемый возлюбленной. Урок идеалистам.

Около полудня дачного подмосковного июльского дня 1965 г. я и моя жена Мила сошли с электрички на станции Переделкино. Снимать дачу в Переделкине кое-что значило. Каждому было ясно: Сапгир стал профессиональным литератором. А то, что бюрократы из приемной комиссии не впускают его в Союз Писателей, не удивительно. Здесь же, в Переделкине, за три года до этого умер Пастернак, вышвырнутый из СП. Да, Генрих, как никто другой, стоически переносил свое отлучение от официальной литературы. Разве что пил больше, чем прежде.