Генрих VIII и его королевы

Это был в основном блеф, и никаких военных действий не последовало, но папу убедили сделать нечто, похожее на уступку. Он был подготовлен к тому, чтобы предоставить право Уолси и еще одному кардиналу слушать дело короля в Англии. Между тем Генрих пытался справиться со все более сложной домашней ситуацией. Анна оставалась при дворе, и ее поведение по-прежнему отличалось сдержанностью, но напряжение с обеих сторон начинало сказываться. Единственным, кто выиграл в первой половине 1528 года, был Уолси. Его кажущийся успех в организации специальной комиссии по делу о вдове брата был истолкован неправильно, и отношения с Анной стали откровенно сердечными. Когда в июле он написал ей, поздравляя с выздоровлением после инфекционной лихорадки, она ответила: «… во все дни моей жизни я более всего обязана, после короля, любить вас и служить вам; и прошу вас никогда не сомневаться, что я не изменю этой мысли, пока жив дух в моем теле»^[61]. Лихорадка на время прервала королевский роман, потому что никакая преданность не могла заставить Генриха подвергнуться риску заражения. Он не слишком галантно бежал в начале июня, беспрерывно странствуя, пока в первых числах августа опасность не миновала. Уолси был рад восстановлению своих отношений с королем, свидетельством чему была сердечность Анны, но не обольщался относительно причины такой перемены. Всю весну помощники пытались превратить его комиссию в законодательную, которая могла бы придать решениям окончательный характер. Все эти попытки оказались неудачными, и поэтому Уолси знал, что столь ожидаемый приезд его сотрудника, Лоренцо Кампеджио, не обязательно возвестит об окончании волнений Генриха. В сентябре с довольно бессмысленной прямотой король отослал Анну пожить со своей матерью в замке Хевер и 8 ноября облегчил свою совесть перед специально собранным заседанием советников, придворных и старейшин Лондона:

«Но когда мы вспоминаем о нашей бренности и том, что мы должны умереть, тогда видим, что все наши деяния в ходе жизни нашей неправедны и не заслуживают упоминания, если в момент смерти мы оставляем вас в тревоге. Ибо наш истинный наследник не будет известен в момент нашей смерти, и какие горе и беды обрушатся тогда на вас и ваших детей… И хотя всемогущему Богу угодно было послать нам прекрасную дочь от меня и одной благородной дамы, принесшую нам большую радость, однако многие великие священнослужители сказали нам, что ни она не является нашей законной дочерью, ни ее мать — нашей законной женой…»^[62].

Нет оснований сомневаться в его искренности, но даже весьма лояльный Эдвард Холл не скрывает того факта, что его покаяние было встречено недоброжелательно.

«Впечатление, которое произвела на слушателей эта речь, было странно, ибо некоторые вздыхали и ничего не говорили, другие печалились оттого, что короля так мучают угрызения совести. Другие, которые благоволили к королеве, очень жалели, что это дело наконец открылось…»^[63]. Кампеджио уже добрался до Лондона и встретился с королем 24 октября. Он застал короля в лихорадочном нетерпении и полной убежденности в правоте своего дела.

Несмотря на эту уверенность, настроение Генриха было неровным. Казалось, он был полностью сбит с толку тем, что его речь 8 ноября была принята без должного сочувствия, и пытаясь запугать Кампеджио, он одновременно тщетно искал поддержки и одобрения. Все это, что вполне очевидно и закономерно, он нашел в самой Анне. Может быть, он даже предпринял новую попытку уговорить ее стать его любовницей. Если он это и сделал, то не достиг никакого успеха. Ему сказали, и вполне определенно, — что он должен продолжать настаивать на аннулировании брака. Нет ничего удивительного в том, что она настояла и на своем возвращении ко двору и приехала 9 декабря, когда французский посол, Дю Белле, заметил, что устроилась она с большой пышностью неподалеку от собственных покоев короля. Когда двор отправился на Рождество в Гринвич, Анне также были выделены комнаты во дворце. Реакция Екатерины на этот menage a trois была молчаливой, но вполне ясной. Когда король сражался с сыном Кампеджио во время празднеств, «… королева не проявила к ним никакой благосклонности и не выразила никакой радости, все мысли ее были в тревоге»^[64]. У нее были все основания тревожиться, потому что к этому времени всем стало очевидно, что она полностью утратила свое влияние на мужа, уступив его гораздо более молодой и привлекательной женщине. Она могла добиться того, чтобы удержать его от женитьбы на ней, и воспользоваться сочувствием и поддержкой английского народа, но это было жалким и бесплодным утешением, когда потеряны любовь и уважение человека, с которым она прожила почти двадцать лет и который обращался с ней с таким почтением и нежностью.