Генрих VIII. Казнь

Воспоминания отвлекли. Но как только дошёл до невыразимых страданий тех дней, Мор безотчётно и властно отодвинул их от себя.

Ему было необходимо надолго забыть о том, что предстояло ему, и прежние муки, терзавшие прежде душу и ум, были теперь ни к чему.

Уже своей волей вызывал в памяти прошлое, тайным чутьём выбирая счастливое, светлое, поспешно забывая о том, что помнить нынче представлялось ему не по силам.

Узник вновь прилёг на постель и закинул руки под голову. Ему отчего-то стало уютно, тепло. Слабый свет не дрожал. Темнота по углам не пугала.

Припомнился один парадный обед, устроенный кем-то из отцов города, кажется, мэром. На тот обед, разумеется, пригласили отца, который был королевским судьёй, а он оказался там лишь в качестве сына.

После первых непременных, скучных речей сделалось, по обыкновению, шумно. Столы ломились от лакомой снеди. Слуги, безмолвно встав за спиной, подливали в чаши вино. Здоровые, крепкие горожане с розовыми щеками вкусно ели, с удовольствием пили, всё чаще обращались к соседям с вопросом, с замечанием к месту, с непритязательной шуткой. Пьяных, разумеется, не было за столом, однако голоса час от часу становились всё громче, а смех всё развязней и веселей.

Его посадили рядом с незнакомым голландцем. У незнакомца было умное, тонкое, впечатлительное лицо, а в глазах беспрестанно сменялись то неожиданная печаль, то странное, точно бы детское озорство.

Подставляя чашу слуге, сосед сказал по-английски, довольно сильно ошибаясь в произношении:

— Дешёвое бы было вино, когда бы все пили, как ты.

Поддаваясь общему настроению, весело ответил на чистейшей латыни, ей он старательно обучался у самого Марка Туллия Цицерона, пристально читая и перечитывая многие трактаты и речи:

— Напротив, оно было бы дорого, если бы все пили так, как пью я: ведь я пью ровно столько, сколько мне хочется.

Сделав несколько длинных глотков, блестя влажным ртом, голландец с удовольствием подхватил латынь, которая знакома была ему много лучше:

— С детства у меня болят почки, так одна старуха в Италии посоветовала пить побольше вина, а ты, я смотрю, происходишь от Ромула, если отвечаешь, как он.

Смеясь шутке, зажигаясь тем, что незнакомец, к его удивлению, верно понял его, отозвался легко и свободно:

— Я происхожу от судьи.

Сосед слегка отстранился, оглядел, делая вид изумления, и важно спросил:

— Разве английские судьи не пьют?

Засмеялся, негромко и радостно:

— Если не судьи, то дети.

Незнакомец размеренными глотками допил до самого дна и вновь подставил чашу слуге:

— До сей поры мне попадались только пьющие дети, даже если судья всю свою жизнь пил только воду, и я полагал, что эта привычка передаётся у них по наследству.

Сказал, кивнувши на полную чашу:

— Я вижу, твой отец оставил тебе солидное состоянье.

Придерживая чашу, чтобы слуга не пролил мимо вина, голландец озорно подмигнул:

— Едва ли это отец. Говорят, что отцом моим был служитель Христа.

Поднял руку, сделав испуганное лицо:

— И тебе попадался непьющий прелат?

Мужчина шутовски огляделся по сторонам, пригнулся к самому уху и доверительно прошептал:

— Одного видел. Правда, в гробу. В гробу он не пил. Только нос у него так и не смог побелеть.

Тогда спросил, изображая горячее любопытство:

— Сколько часов прошло после печальной кончины прелата?

Блестя одними глазами, собеседник ответил серьёзно:

— Целых два дня!

— Покачал головой и укоризненно произнёс:

— Надо было подождать хотя бы неделю. Это был такой редкий случай в истории медицины, а ты его упустил!

Незнакомец оросился хорошим глотком и воскликнул:

— В другой раз клянусь быть умным, как ты!

Сурово спросил:

— Разве ты так уверен, что явление, столь непонятное, повторится ещё раз?

Голландец пришёл в неподдельный восторг:

— Ты или Мор, или никто!

Улыбаясь ему, ответил:

— А ты или Бог, или дьявол, или Эразм!

Вскоре они оставили затянувшийся пир и долго, в сопровождении слуг, освещавших им путь фонарями, бродили по городу, петляя по узеньким улочкам, не в силах расстаться, вызывая подозрение стражи, своим появлением нарушавшей время от времени тишину. Ночь была тёмной и влажной. Эразм рассказывал своим мягким наполненным голосом:

— Моё детство прошло в Роттердаме. Я рос без отца. Мы жили с матерью в небольшом, стареньком, низеньком доме.

Мор отозвался на это, стеснительно отвернувшись:

— Всё же у тебя была мать.

Внезапно встав перед ним, заглядывая в лицо, должно быть, плохо видя в темноте, потому что и сам он лишь смутно угадывал бледный овал с провалами глаз и жест изумления взволнованной тоже бледной руки, Эразм тронул его за плечо и приглушённо спросил:

— А что у тебя?

Его откровенность была так внезапна, что тотчас о ней пожалел, но уже через миг ощутил, что искренность сближает его с этим чрезвычайно изящным, слишком даже изысканным человеком, о котором до него доходили самые разнообразные толки, и обронил неохотно и кратко:

— Да, она умерла.

Нервно, слишком неровно шагая, покачиваясь на высоких изогнутых каблуках, часто касаясь его плеча в городской тесноте, то сжимая, то разжимая длинные пальцы, Эразм выговорил звучно и страстно: