Генрих VIII. Казнь

— Темно говоришь. Я тупее пестика перед твоими словами. Настоящий чурбан.

Брат Джером подивился негромко:

— Так вот оно что!

Повторил:

— Как в дождливую ночь.

Споткнувшись о кочку, болезненно сморщась, попрыгав на левой ноге, монах внезапно спросил:

— И гладко говоришь по-латыни?

Застенчиво улыбнулся:

— Говорю как могу.

Не глядя по-прежнему под ноги, резко кивнув на близкие уже монастырские стены, Джером бросил, неторопливо и глухо:

— В этом доме братьев свыше двухсот, однако будь проклят я, коли отыщется хотя бы парочка истинно дружных между собой, братьев истинных во Христе.

Прибавляя шагу, желая заглянуть в его глухие глаза, осторожно возразил:

— Не так явно, по-моему, как ты говоришь.

С преувеличенным вниманием глазея по сторонам, протиснув ладони в рукава рясы до самых локтей, собеседник согласился сквозь зубы:

— На молитве все братья, как есть. Правда твоя.

Теряясь, плохо веря, однако ж в его голосе улавливая застарелую боль, сбитый с толку именно этой непридуманной болью, с тревогой и любопытством спросил:

— Почему не уходишь отсюда?

Брат ответил загадкой:

— Ведь это ты говоришь по-латыни.

После этой беседы, внезапно оборванной у самых монастырских ворот, повнимательней стал приглядываться к тем людям, что именовались братьями во Христе, и в самом деле, понемногу явное приоткрылось ему, а спустя немалое время различил в явном изнанку, и открытие было невозможным, чудовищным.

Простые люди, которых наблюдал в зале суда, убивали и грабили не из любви к преступлению. Изверги попадались, конечно, однако изверги бывали редкостью. Большинство преступало суровый закон из зависти, из алчности, из нужды, в порыве тёмных страстей или в силу невежества. У одних не было насущного хлеба для себя и детей, другие не ведали нравственной жизни, принимая неправедный путь, ведущий к достатку или богатству, за единственный в жизни, как несомненное добро для себя и детей. Несчастных привлекали к суду, и они большей частью сполна отбывали своё наказанье.

Обитатели келий открывались иными. Они не страдали от унижения, не знали нужды. Истина праведной жизни, противоположность между злом и добром была им открыта. Больше того, монахи повсюду восставали на зло, громко бичуя его, проповедовали добро везде, где могли. Превозносили справедливость и равенство, отзывчивость сердца и доброту, любовь к ближнему и всеобщее братство между людьми. Осуждали насилие, невежество, алчность, подкупность и ложь. Клеймили злоупотребление, вымогательство и обжорство. Проклинали стяжание, пьянство, разврат. Угрожали чистилищем всем, кого обличили в грехе.

Не наказывали и не обличали только себя, хотя, как видел, заслуживали стократного наказания и обличения именно потому, что ведали, что есть зло и что есть добро.

Проклиная пьянство, обжорство, разврат, обжирались и упивались и соблазняли многих женщин окрест. Осуждая алчность, подкупность и ложь, скапливали большие богатства, любили злато, продавали церковные должности, как хлеб или шерсть, брали мзду и сами давали высшим властям, устремлялись на высокие должности, нередко прибегая к предательству и обману, понося всех тех, кто оказывался у них на пути, или убирая неуступчивых с помощью силы.

Невежество многих открылось неописуемое: не читали даже тех книг, которые сами объявили священными, а прочие запрещали читать и другим, объявляя те книги греховными или преступными; не ведали, в сущности, ни о чём, зато обо всём на свете имели суждение и право суда.

Объявляли гордыню тяжким грехом, однако себя почитали праведнее и чище всех остальных. В их душах не обнаружилось ни святости, ни благочестия, ни бескорыстных поступков, ни сердечной любви. Лицемерие и обман, жестокость и зло, несправедливость и ханжество, бесчестье и духовная нищета под видом пастырей, наставников душ.

Ужас египетский и кромешная тьма. Ведая истину, топтали её. Поставленные учить, извратили священное слово Учителя, приспособив его к своим житейским, низменным нуждам. Призванные служить нищим духом живым примером добродетели и нравственной чистоты, сами погрязли в пороке, в грехе. Затворившись за монастырскими стенами во имя утверждения братства между людьми, оказывались недружелюбнее тех, кто оставался за стенами; бывали подчас отвратительны, гадки, но повсюду кичились своей непорочностью, которая им не далась.

Кому и чему служили? Какой подавали пример? Куда вели тех, кто слепо верил, будто истина с ними, у них? Какой непоправимый урон наносили столь благородному, столь достойному делу братства, любви и добра?

Томас обомлел, слушал лекции в Линкольн-Инне, часами просиживал в зале суда, выучивал от слова до слова гражданское и уголовное право, стоял на молитве, читал древних классиков и сам понемногу писал, однако всё сущее становилось хладно, мертво, безразлично ему. Цель жизни как будто с каждым днём прояснялась, становилась всё очевидней, а дорога к ней глохла, путь зарастал крапивой, репьём.

Глава восемнадцатая БРАТСТВО