Генрих VIII. Казнь

Ритуальная церемония открывала каждое заседание враждовавших сторон. Две королевы в парче, в жемчугах и каменьях появлялись друг против друга, обменивались призрачными улыбками, произносили затверженные с малолетства приветствия и представительно усаживались в золочёные кресла, почтительно воздвигнутые на возвышениях, покрытых красным сукном. По обе стороны от владычиц, понижаясь рядами, рассаживались советники. Вышколенные писцы ловили каждое слово, оброненное одной из сторон. На площади рокотал беспечный народ, довольный устроенным зрелищем и бесплатным вином.

Карл сказался больным. Франсуа охотился в заповедных лесах. Две королевы яростно защищали интересы и честь, одна сына, другая племянника. Луиза Савойская нервно сжимала ручки тяжёлого кресла. Её сухое стройное тело в порыве злобы порывалось то и дело вперёд и в бессилии неудовлетворённой жажды повелевать откидывалось назад. Лютая ненависть ко всему испанскому металась в сверкающих жёлтых глазах. Сморщенное лицо, как печёное яблоко, пожелтело от разлитой желчи. Говорила она слишком громко, вызывающе, резко, рождая желание ударить её, чтобы привести в чувство. Маргарита Бургундская замыкалась в испанской непроницаемой гордости, сидела напротив ненавистной противницы преувеличенно прямо, с высокомерно откинутой, язвительно-холёной головкой, в презрительной усмешке часто кривя свои плоские бледные губы. Обе грозили друг другу войной, опустошительной и беспощадной. Обе были готовы взвиться из своих кресел и сами царапаться и кусаться, если не разить одна другую мечами, лишь бы не уступить, лишь бы настоять на своём. Всем казалось, что переговоры непременно прервутся, в самом деле обернутся новой, ещё более жуткой, непримиримой враждой и опустошением целых провинций и городов, но они возобновлялись снова и снова.

Масло выгорело в плошке, оставленной верной Дороти. Слабый огонь подёрнулся и угас.

Узник не заметил, что сидит в непроницаемой тьме.

Вперился в своё прошлое с увлечением, хорошо узнавая и как будто не узнавая, хотя твёрдо помнил каждое слово, и шум городка, переполненного чужими людьми, звучал неумолчно в ушах.

Что-то внезапное, необычайное открывалось в прошлом, беспокойное, смутное, наводившее на какую-то важную мысль.

Повсюду в зале заседаний и в прочих людных местах занимал первое место, ни на дюйм не дозволяя умалить свой престиж, который был там престижем страны и короля. Требовал поместить его тотчас после двух королев. Его поселили на подворье курфюрста, а в зале переговоров отвели самую высокую, самую почётную из скамей, так что выше сидели одни королевы. Был немногословен и строг, как подобало представителю великой державы и могучего монарха, союза с ним добивались и Луиза и Маргарита. Но, поразительно, ему почти не приходилось вмешиваться в эти боевые переговоры о мире, которые каждый день могли завершиться новой войной. Переговоры складывались по его желанию как-то сами собой, не требуя ни королевских денег, ни кардинальских интриг.

С нарастающим любопытством следил, как эти бранчливые дамы, ежеминутно готовые вцепиться одна другой в глотку, лишь бы не уступить сопернице ни слова, ни буквы в мирном трактате, в конце концов уступали, не в силах не уступить, и соглашались сквозь зубы на предложение заклятого, жаждущего победы противника, в самом деле повинуясь, как предрекал кардинал, немилосердному сцеплению самых неожиданных обстоятельств и продвигаясь против воли своей к нелюбезному, но неизбежному миру. Видел, как с разных сторон прибывали гонцы, по два и по три на дню. Знал, что курьеров поджидали в засадах, выкрадывая бесценную почту, иногда убивая посланца, лишь бы вырвать необходимую тайну. Ему самому предлагали продать или перепродать секретные вести, которые он получал то из Ламбетского дворца, то из Гринвича, то от послов в Испании, Франции и Италии. Доносили, что французы медленно откатывались от Неаполя, не имея ни пороха, ни физических сил, чтобы продолжить осаду. Между солдатами началась эпидемия. Внезапно умер Лотрек. Главнокомандующим был назначен Сен-Поль, но он уже ничего не мог изменить. Двадцать первого июня он был разбит. Вновь, как при Павии, Франция всё проиграла в Италии. Путь на Париж был открыт. Вторжение испанцев представлялось решительно всем неминуемым. И было немыслимо слышать, как Маргарита Бургундская, ещё презрительней кривя плоские бледные губы, предлагала не безоговорочную капитуляцию с потерей Бургундии и контрибуцией в несколько миллионов флоринов, а самый незамедлительный мир. И было ещё немыслимей слышать, как разъярённая Луиза Савойская кричала, подпрыгивая, брызжа жёлтой слюной, что великая Франция никогда, вы слышите, никогда, никогда и ни при каких обстоятельствах не склонит гордой своей головы ни перед кем, вы слышите, ни перед кем, ни перед кем, ни перед чьим-то императором и королём.

В ответ Маргарита, презрительно щуря глаза, просила Бургундию, чтобы приобретением этой провинции возместить те убытки, которые племянник её понёс в победоносной войне.