Генрих VIII. Казнь

— Спорю я не об этом, Эразм. Ещё великий Платон полагал, что государства станут благоденствовать только в том случае, если философы станут царями или сделаются философами сами цари. И я спорю только о том, что не следует ограничиваться самыми общими философскими рассуждениями, их в наше время многие даже не способны понять. В дружеской беседе, среди единомышленников, какими мы были с тобой, подобные схоластические рассуждения не лишены привлекательности. Однако нельзя же навязывать новые и необычные рассуждения людям, которые держатся противоположных с тобой убеждений, так как эти рассуждения не будут иметь у них ни малейшего веса. Я вижу, что в таком случае надо окольными путями стремиться к тому, чтобы по мере сил выполнить удачно каждое предстоящее дело, а то, чего повернуть не можешь на лучшее, сделать по крайней мере возможно меньше плохим. Вот я и сделался философом при короле.

— Не я ли предупреждал, чтобы ты не давал вовлекать себя в суетные дела монархов.

— Ты был прав, предупреждая меня, дела самодержцев более суетны, чем благодетельны людям, и всё же ощутительны каждому, ибо по природе вещей касаются всех.

— Тогда...

— Но я уже вовлечён, ты об этом забыл?

— Ты же сам говорил, что короли никогда не следуют разумным советам философов.

— Я и не давал Генриху никакого совета. Я ставил его перед выбором, как ему поступить.

— Нет, прошу тебя, не смущай, у меня совсем другое призванье!

— Как видишь, у меня тоже своё.

— Ты и без того уже сделал чрезмерно. Никто из нас не сделал больше тебя. Даже на твоём месте никому не удалось бы сделать столь много. Тебе пора отдохнуть. Ты заслужил это право. Ты же всегда сетовал сам, что времени недостаёт ни на что, что все дела и дела, которые не касаются до тебя самого, а себе и словесности не остаётся почти ничего.

— Не напоминай мне об этом, Эразм. Это было бы слишком прекрасно. Покой и мир... Мне всё-таки придётся их обрести... Отныне у меня времени хватит...

— Молчи, несчастный, молчи! Невозможно спокойно слушать тебя!

— Нет, пожалуй, я даже счастлив, Эразм. От моего же упрямства, как ты говоришь, я вырос в собственном мнении и теперь высоко держу мою бедную голову.

— Завтра тебе снесут её с плеч!

Беспечно проговорил:

— Ну и что ж...

Передвинулась в сторону голубоватая лента, высвечивая блюдо с жареной птицей, стоявшее на столе. Узник остался один, тотчас лёг, спокойно укрылся до самого подбородка и стал засыпать без тревоги и предательских снов.

Разбудил слабый визг осторожно приоткрываемой двери.

С трудом разлепляя глаза, без испуга следил, как кто-то грузный переступает порог, с тем же визгом давно не мазанных петель прикрывая тяжёлую дверь за собой. По лунному свету догадался, что это ещё не за ним, и в нём загорелось одно любопытство, кто это вздумал беспокоить его, кто вспомнил о нём в эту позднюю пору и зачем втихомолку крадётся к спящему, должно быть, щедро подкупив лейтенанта. Кто-то широкий и тёмный, ворча недовольно, что было темно, чёрт бы побрал дураков, которые сидят в темноте, когда им поставили свечи, вытянул руки вперёд и ощупью пробрался к столу, отчего тотчас сделалось беспокойно и шумно. Кто-то шагал, припадая на правую ногу, глухо шаркая подошвами башмаков о неровный каменный пол, тяжело отдувался, с сопением что-то долго доставал из кармана, наконец высек, чертыхаясь, огонь, раздул с натугой фитиль, посветил им, пригляделся и засветил одну за другой обе свечи, вперевалку обходя ради этого стол. Человек облачен был в стальную броню, какую в башне носит охрана, солдатская каска надвинута была на глаза, скрывая половину лица, но Мор в то же мгновенье признал своего нежданного посетителя и произнёс почти про себя:

— Это ты...

Стянув каску, которая была ему маловата, подозрительно озираясь вокруг, должно быть, ища подходящего места возле стола, чтобы сесть, тот тяжело отозвался:

— Как видишь.

Сунув каску в изножье постели, пытаясь сам распутать тесёмки брони, вновь чертыхаясь и морщась, тот проворчал:

— Помоги.

Поднявшись легко, распутав тугие ремни, философ с беззлобной усмешкой спросил:

— Зачем понадобился тебе карнавал? Ведь ты король, имеешь полное право идти куда хочешь.

Освободясь от слишком тесной брони, свалив её на постель рядом с каской, оставшись в старом потёртом лосином колете, переводя дух, тот пробурчал:

— На этот раз никто не должен проведать, что я нынче был у тебя, а право, верно, имею.

Присвистнул:

— Достоинство бережёшь.

Генрих бросил через плечо, уверенно направляясь к столу, точно заранее знал, что ужин приготовлен и ждёт:

— Честь короны, а не мою, ты это пойми.

Усмехнулся опять:

— Честь короны, как и частного человека, в добрых делах. Для чего же прятать доброе дело под каску?

Усевшись по-хозяйски за стол, обводя жадным взглядом нетронутые блюда, Генрих рассеянно процедил:

— Ещё неизвестно, что будет злом, а что будет добром, и потому до времени честь короны благоразумней припрятать под каску. Давай-ка лучше ужинать, Мор.

Отказался, не двигаясь с места, размышляя о том, зачем его величество прокрался к нему, точно вор: