Генрих VIII. Казнь

— Ну, разумеется, как не понять, что тебе тяжко со старой, нелюбимой женой. Всякому, окажись он на твоём месте, было бы скверно.

Генрих медленно отвалился назад, опираясь на резные широкие ручки, вытягивая толстые ноги к огню, и, взглянув на него неопределённо мерцающим взглядом, чуть ли не радостно подхватил:

— Вот видишь, такие вещи ты всё-таки способен понять!

Уже раскаиваясь, что дал волю добрым, искренним чувствам, совсем не уместным в том некрасивом и запутанном деле, смысл которого давно угадал и которое для своего разрешения требовало холодного, трезвого разума, а не разнеженных чувств, склонил голову, укрывая глаза, чтобы не быть неправильно понятым, и неуверенно протянул, желая выиграть время:

— Как не понять? Такие вещи понимает каждый мужчина.

Генрих оживился, настойчиво повторил:

— Да-да, как это ужасно! Как мне тяжело! Так тяжело! Невыносимо, постыло мне всё! Просто нет слов, как мне тяжело!

Мор неохотно кивнул головой:

— Это, разумеется, так.

Самодержец торопливо, с надеждой спросил, неуклюже повернувшись, нависая, как медведь:

— И что из этого может последовать? Что из этого должно последовать, а?

Он долго молчал, разглядывая сначала толстые ноги, близко протянутые к огню, сверкающие пряжки на ремнях башмаков, когда на них падал свет, тускневшие, когда оказывались в густой, почти чёрной тени, скрывавшей их от весёлого хищного пламени, потом вдруг посмотрел прямо в полуприкрытые стальные глаза короля, настороженно ждавшие, торопившие, ярко блестевшие сквозь золотистую щетину ресниц, и видел колебание на дне затаившихся глаз, в этом неспокойном, придирчивом ожидании, точно вынуждавшем его согласиться.

Да, от советника требовали разумно и справедливо решить судьбу неумолимо старевшего Гарри Тюдора, которого, согласно древнему закону природы, вдруг потянуло к молодым, свежим женщинам, к страстным объятиям и к горячим, безумным ночам, чтобы всё ещё ощущать себя сильным и молодым, а решалась судьба государства, судьба всего мира, судьба убеждений и вер. Из него искусно и терпеливо вымогали одно простое, короткое слово, но это слово было невозможным, немыслимым именно с точки зрения рассудка и справедливости, а перечить королям бесполезно, даже если они философов называют своими друзьями. Если б об одних только молодых, страстных женщинах была речь! У Генриха их было достаточно. Королева напрасно укоряла мужа, что он не способен зачать. Генрих бесился и проверял свои мужские способности чуть не с каждой смазливой девчонкой, появившейся при дворе. И проверил. И теперь хотел жениться, чтобы у него был наследник короны, чтобы продолжить династию, ещё молодую, не успевшую укорениться ни на континенте, ни в Англии. Его интрижки никому не вредят, разве только жене, а брак его поссорит со всеми, с подданными, с королями, с церковью прежде всего.

Вновь раздражаясь, сердясь на себя, отводя виновато глаза, потому что перед ним страдал человек и король, приглушённо, нехотя бросил:

— У вас много умных советников на такие дела.

Генрих, тяжело заворочавшись в кресле, бросив, казалось, ненавидящий взгляд сквозь рыжую поросль ресниц, нетерпеливо напомнил:

— Если ты согласился быть канцлером, твой долг советовать мне, ибо, как ты не можешь не понимать, это дело важности государственной.

Что ж, ему куда больше подходил такой поворот этой затянувшейся, трудной беседы наедине, и Мор, вскинув голову, широко улыбнулся:

— Я никогда не стоил и не стою в особенности теперь вашей милости, которой обязан был только случаю.

Генрих умолк, потупив светлую голову, сцепив рыжеватые пальцы на большом животе, гневно стиснув их в один беспокойный кулак, закусив небольшие бескровные губы. Потом выдавил:

— Но я только прошу тебя исследовать беспристрастно, исследовать добросовестно и строго логично все наличные обстоятельства, и если самые обстоятельства, а не постулаты лицемерной морали, убедят тебя в разумности и справедливости этого необходимого дела твой глубоко и смело мыслящий ум, я был бы счастлив и рад видеть тебя в этом деле вместе со всеми прочими моими советниками и во главе их, это прежде всего.

Угадав, что на этот раз промолчать едва ли удастся, канцлер безразличным тоном спросил:

— А если наличные обстоятельства убедят меня в обратном тому, чего желается вам?

Самодержец переменился вдруг, встрепенулся, ощерился неприветливым маленьким ртом и торжественно-громко заверил его:

— А если наличные обстоятельства в обратном тебя убедят, я обещаю твоего мнения не использовать против тебя. Моё слово твёрдо, ты знаешь, и верь!

Мор понимал, что Генрих честно и с убеждением давал своё королевское слово, но поверить этому не мог, он из истории и по личному опыту знал, как переменчиво королевское слово; всё же не медлил и откликнулся тотчас, в то же время размышляя о том, как непримиримо и сложно запутались обстоятельства, которым решился встать поперёк:

— Я вам верю, милорд.

Генрих выпрямился, раскинув руки по широким ручкам просторного кресла, едва вмещавшего его нездоровое тело, и в упор смотрел на собеседника, высказываясь наконец откровенно: