Географ глобус пропил

Снежная, таёжная станция Валёжная.
Тихо-неприметная, сонно-предрассветная.
Небеса зеркальные, а леса хрустальные.
Из снегов серебряных
Подымалось медленно
От мороза красное
Солнце над тайгой.
Снегопады белые,
Что же вы наделали?

Мне бродить до полночи
В тишине такой.
Над землёю снежною темнота безбрежная.
Тонкий месяц светится, а над ним Медведица.
Синевой охвачена, ветром разлохмачена.
Станция Валёжная,
Ты судьба дорожная:
Приезжаешь – радуйся,
Уезжаешь – плачь.

Скоро поезд тронется,
Взмоет ветра конница
И над косогорами
Понесётся вскачь.

Отцы слушали непривычно серьёзные.

– А вы, оказывается, Виктор Сергеевич, талант, – уважительно сообщил Чебыкин.

– Бог с тобой, – отрёкся Служкин. – В этом стихе нет ничего особенного. Хороший посредственный стих. Я люблю его, потому что он простой и искренний. А хорошие стихи может писать любой человек, знающий русский язык. Нет, отцы, я не талант. Просто я – творческая личность.

– Наверное, поэтому вы и ходите в походы, – сделал вывод Бармин.

– Эх, блин, так в поход захотелось… – вздохнул Чебыкин. – Виктор Сергеевич, вы уже придумали, куда мы пойдём?

– Отстаньте от меня, ещё сто лет до весны. Сами ещё миллион раз передумаете, а меня уже всего затеребили…

– Нет, я не передумаю, – пообещал Тютин.

– А про тебя, Тютин, может быть, я сам передумаю. Уж больно ты ныть горазд.

– Я не ною! – воскликнул Тютин. – Я просто человек такой! Тоже творческий! Ну, и предусмотрительный!

– И всё-таки, Виктор Сергеевич, – не отставал Чебыкин, – куда?

– Есть хорошая речка, – сдавшись, рассказал Служкин. – Называется Ледяная. Первая категория сложности с одним порогом четвёртой категории. Вот на Ледяную и пойдём.

Дощатые стены вагончика, озарённые качающимся костром, создавали ощущение уюта и защищённости. Только в углах, колеблясь, дрожала паутина мрака. Служкин поглядел на часы, включил приёмник и сдвинул шкалу настройки, чтобы ни одна станция мира не отвлекла отцов от его речи.

– Отцы, – сказал Служкин. – До Нового года остаётся полчаса. Прошедший год был разный – хороший и плохой, тяжёлый и легкий. Давайте в оставшееся время помолчим и вспомним то, чего потом не будем уже вспоминать, чтобы войти в будущее без лишнего багажа.

Отцы замолчали, задумчиво глядя в огонь. Молчал и Служкин. Стояла новогодняя ночь с открытыми, всепонимающими глазами – сфинкс среди северных снегов. Это было время негатива, когда белая земля светлее, чище и больше чёрного неба. Приёмник свистел, шипел, булькал, словно торопился сказать людям что-то важное, нужное. Земля летела сквозь таинственные радиопояса вселенной, и холод мироздания лизал её круглые бока. Тонкие копья вечной тишины хрустальными остриями глядели в далёкое, узорчато заиндевевшее небо. Искры бежали по невидимым дугам меридианов над головой, а из-за горизонта тянулся неслышный звон качающихся полюсов. Дым от костра сливался с Млечным Путём, и казалось, что костёр дымит звёздами.

– Время, – сказал Служкин и снова шевельнул шкалу настройки.

Гулкая тишина в динамике замаялась, заныла, и вдруг, как камень в омут, ахнул первый удар колокола. Следом за ним перезвоном рассыпались другие колокола, словно по ступенькам, подскакивая, покатилось ведро. Вслед за последним звуком жуткое молчание стянуло нервы в узел, и вот, каясь, чугунным лбом в ледяную плиту врезался главный колокол и начал бить поклоны так, что шевельнулись волосы, и каждому стало больно его нечеловеческой мукой. Служкин встал, и отцы поднялись на ноги. Губы подрагивали, отсчитывая удары.

Дюжина.

– С Новым годом, – сказал Служкин.

– С новым счастьем, – нестройно отозвались отцы, сдвигая кружки.

И бряканье этих кружек было трогательным провинциальным отголоском державного грома кремлёвских курантов.

Глава 28 Фотография с ошибкой

Служкин зашёл за Татой в садик, но её уже забрала Надя. В раздевалке среди прочих мам и детей Лена Анфимова одевала Андрюшу.

– С наступившим, Лен, – сказал Служкин. – Привет, Андрюха.