Географ глобус пропил

– На хрена ехать ещё куда!.. – пугается Демон. – Уйдём за деревню, поставим палатку, всё сожрём, выпьем – и домой!

– Чего вы орёте… – ворчит Люська. – Пусть Географ решает.

– Снова ему доверять? – скептически хмыкает Борман.

– Дак чо, – удивляется Люська. – Ну, напился он вчера… У меня папка тоже сперва напьётся, а потом всё починит, лучше, чем было.

– Нет, решать будем сами, – твёрдо заявляет Овечкин.

– А можно я предложение внесу? – громко спрашиваю я и вылезаю на помост лесопилки. Отцы подозрительно затихают.

– По карте в десяти километрах от Семичеловечьей течёт речка Поныш. Она впадает в Ледяную как раз напротив Гранита. Давайте поплывём по ней, а закончим маршрут в деревне Межень. Пойдёт?

– А ты ничего не намудрил? – неуверенно спрашивает Борман.

– Чтобы я напутал? – удивляюсь я. – Кто из нас всех Географ?

У конторы леспромхоза я договариваюсь с водилой, что за литр он довезёт нас до Поныша. У могучего «КрАЗа» длинная хищная волчья морда, словно кровью, заляпанная пятнами грунтовки. Девочек я сажаю в кабину, а отцы привязывают рюкзаки на площадку сзади. Мы усаживаемся. Поливая грязь струёй солярного выхлопа, лесовоз трогается, вытягивая за собой длинный прицеп с рогами, напоминающий орудие на лафете. Верхом на рюкзаках, вровень с крышами, мы катим по улицам Семичеловечьей. Мимо летят деревья, телеграфные столбы, пилы заборов, окна, печные трубы. Навес лесопилки некоторое время ещё маячит среди волн двускатных кровель, будто плот, затем тонет. Затем с обеих сторон, будто конница, налетает лес.

Щебневая дорога прёт напрямик по увалам. Нас валяет с боку на бок и подбрасывает. Мы цепляемся друг за друга. Тютин при толчке пинает себя коленом в скулу и лезет в рот грязным пальцем ощупывать зубы. Дизель ревёт, лязгают цепи, которыми скрепляются штабеля брёвен, подскакивает и грохочет прицеп-тележка, мотая рогами.

Дорога ржавой лентой уносится назад из-под колес и заваливается за повороты. По обочинам лежат вылетевшие из связок бревна – с сопревшей красноватой древесиной и коробом отвалившейся корой. Из какой-нибудь канавы изредка изгибом высовывается брошенная покрышка. Лужи крыльями размахиваются по дороге и остаются позади взбаламученные, кофейно-задымлённые.

По обе стороны трассы громоздится тесный вековой ельник, в толще которого вдруг проскакивают белые нитки берёз. Снег в нём только начал сходить, и наст кое-где изъеден обугленными разводьями проталин. Косой валежник оброс бурой пеной из плесени. Просёлки, как выстрелы, внезапно хлопают по глазам неожиданным светом. На обтаявших грязно-волосатых полянах топорщатся треноги из жердей для будущих стогов. А иногда на плече кряжа лес расступается, и мы видим синие холмистые дали, исчезающие в дымке, и над ними – кривые изломы далёких высоких шиханов.

Наконец после очередного поворота внизу под склоном взблёскивает извив реки. Большая пролысина вырубки, вся заросшая мелкими берёзками, боком сползает от дороги к берегу.

Наш лесовоз останавливается. Отцы спрыгивают, ковыляя на занемевших ногах. Я достаю две бутылки водки и лезу в кабину.

– В поход, что ли, собрались? – спрашивает водила, принимая бутылки. – Ты у них учитель, что ли, какой? Чего учишь?

– Географию, – говорю.

– Я тоже в школе любил географию… – мечтательно говорит водила. – Молодец, парень. В наше-то время хочешь ещё чему-то научить этих оболтусов… На! – И он вдруг протягивает мне обратно одну бутылку. – Держи. Вам небось она нужнее будет.

– Спасибо… – растерянно отвечаю я.

Поныш, который летом был шириною едва ли в двадцать шагов, сейчас разлился так, что затопил ельник на противоположном берегу, докуда хватает глаз. Весна выдалась поздняя и дружная. Талые воды со склонов гор, из урочищ хлынули сплошным потоком. Этот поток стремительно нёс сорванные ветки, источенные льдины, куски мха и дёрна, недогнившую листву, обломки коры, чёрную траву. На стволы деревьев накрутило юбки из бурого мочала. Грязная пена тянулась по быстротоку, сбивалась в комья над водоворотами. Поныш был мутным, как самогон.

Наши рюкзаки распотрошены, а вещи разбросаны среди чахлых берёзок. Я обучаю отцов правильной укладке. Напялив красные спасжилеты, отцы, ругаясь, уныло бродят по берегу, волоча свои шмотки то в одну кучу, то в другую. Управляемся еле-еле за полтора часа.

– А теперь надо жерди для каркаса вырубить, – говорю я.

Отцы насупленно сидят общей кучей и злобно курят. Я фальшиво насвистываю, поигрывая топором. Наконец в насупленной куче нарождается угрюмое бурчание, которое постепенно перерастает в яростную брань. Отцы решают, кому идти за жердями. У всех самоотвод. Ситуация усугубляется до тыканья друг в друга пальцами, до оскорблений и выпихиванья наружу. Наконец из кучи задом наперёд на четвереньках вылетает Тютин, встает, забирает у меня топор и, хныкая, сутулясь, утаскивается в берёзки. Все сидят, ждут, молчат, курят. Я тоже. Тютин возвращается с охапкой тоненьких сосенок.

– Это слишком хлипкие, – говорю я. – Нужны попрочнее.

– Ты, блин, Жертва, дёргай снова за дубинами! – орёт Градусов.