Географ глобус пропил

Мне хочется залезть в какой-нибудь сосуд и похоронить себя в морской пучине, как старик Хоттабыч.

– Короче, мы тебя за пьянку свергли из начальников, – неохотно информирует Овечкин.

– Нам такие начальники-бухальники не нужны, – беспощадно добавляет Борман. – Так что ты нам больше не командир, и звать мы тебя будем просто Географ. А все вопросы станем решать сами.

– О-ох… – стону я и, нахлобучивая кепку, ухожу во тьму.

К чёрту всё. Завтрашние проблемы решу завтра. Сейчас я хочу спать. Я озираюсь, подыскивая место для ночлега. Невдалеке я вижу какой-то навес. Пустая лесопилка. Словно бог подсунул…

По моргающим лужам шагаю обратно. Просторное мятое небо дымно пучится над головой. Тускло горит вдали одинокий фиолетовый семафор. Неприглядная, без единой искры деревня Семичеловечья по слякоти соскальзывает вниз с косогора чёрными, раздёрганными копнами домов. Холодным ветром тянет с северного горизонта, как сквозняком из щели под дверью.

Издалека вижу отцов, съёжившихся на фоне некогда белёной стены вокзальчика. Они надвинули капюшоны, закутались в дождевики и штормовки, а вода всё равно течёт по головам, по плечам, по коленям. Дождь метёт по перрону, бренчит на брошенной табличке с названием станции. Бедные отцы! Представляю, каково им: зябко, сыро, голодно, спать охота… Ночь длинная, дороги огромные, сил нет, будущее во тьме, никто не поможет, и командир – гад.

…Раннее утро. Мы спим на дощатом настиле под навесом лесопилки. Мы залезли в спальники, прижались друг к другу и укрылись сверху полиэтиленовым тентом. Голубое небо размыто светится сквозь запотевший от дыхания полиэтилен.

Нам тепло, хоть и тесно. Спящий рядом Тютин лежит наполовину на мне, наполовину на Чебыкине. Я сдвигаю с себя свою половину Тютина и вылезаю наружу.

Над миром ясно и тихо. Вдалеке у ветхого забора на окаменевшем кряже сидит Маша. Прочие ещё спят. Я иду к Маше, хрустя тонким льдом. Лужи обмётаны припаем. На штабелях брёвен искрится иней. Опилочная грязь затвердела так, что не продавливается сапогом. Воздух пахнет водой и остывшими дорогами.

Я усаживаюсь на комель рядом с Машей и закуриваю, спокойно любуясь ею. Похмелья почти нет. Маша молчит.

– Зачем вы вчера напились, Виктор Сергеевич? – наконец спрашивает она, но я не отвечаю. Сам не знаю зачем. Так. Ни за чем.

Мы с Машей молча глядим на спящую деревню Семичеловечью – убогую, выцветшую, кривую, грязную. Улицы её проваливаются в косогоры, как прогнившие доски настила в подпол. Топорщатся гребёнки заборов. Цвет у мира – серо-голубой. Негасимые сумерки красоты. Вечный неуют северного очарования. Сдержанные краски, холодная и ясная весна. Сизые еловые острия поднимаются за деревней ровной строчкой кардиограммы. Сердцебиение Земли – в норме. Покой. Туманом катятся к горизонту великие дали тайги.

– Виктор Сергеевич, – осторожно говорит Маша, – а вы помните, что вам вчера пацаны сказали?

– Это что свергли меня? Помню. И очень этим доволен. Мне хлопот меньше. Пущай сами командуют. Я и в школе накомандовался.

Маша смотрит на меня как-то странно. Учитель, называется. Вытащил детей в глухомань, напился, и плывите как хотите.

Я беззаботно подмигиваю Маше.

– Вы или врёте, или ошибаетесь, – серьёзно говорит Маша.

Я закуриваю и не отвечаю. Всё-таки Маша – ещё девочка, пусть красивая и умная, но ещё девочка. Мне не суметь объяснить ей то, до чего сам я добрался с содранной кожей. Я знаю, что научить ничему нельзя. Можно стать примером, и тогда те, кому надо, научатся сами, подражая. Однако подражать лично мне не советую. А можно просто поставить в такие условия, где и без пояснений будет ясно, как и что делать. Конечно, я откачаю, если кто утонет, но вот захлёбываться он будет по-настоящему.

И жаль, что для отцов, для Маши я остаюсь всё-таки учителем из школы. Значит, по их мнению, я должен влезть на ящик и, указывая пальцем, объяснять. Нет. Не дождётесь. Все указатели судьбы годятся только на то, чтобы сбить с дороги.

Из-под тента, где лежат отцы, до нас с Машей начинают доноситься глухие голоса. Я слышу обрывками: «Географ… Географ…»

– Пойдём послушаем, – предлагаю я Маше.

– Подслушивать некрасиво.

– Зато увлекательно и поучительно, – отвечаю я и иду один.

– Из-за вас, алкашей, станцию проспали… – ноет Тютин.

– Заткнись, Жертва! – огрызается Градусов. – Сами бы и вставали!

– Дело не в этом, а в том, что поступать так нельзя, – рассуждает Борман.

– Иди в лампу, дух!

– Надо решать, а не базарить, – замечает Овечкин.

– Домой надо ехать… – убито говорит Тютин.

– Фиг ли домой? По тёплому сортиру заскучал?

– Вернёмся обратно на Гранит… – предлагает Чебыкин.

– День потеряем, – хозяйственно вздыхает Борман.

– Погребём по-пырому, да и наверстаем, – говорит Чебыкин.

– Нафиг-нафиг, сам греби! – не соглашается Демон. – Я что, ишак?

– Дам в пилораму, и погребёшь! – рычит Градусов.

– Не материтесь, уснуть невозможно… – сонно бормочет Люська.

– Может, спросить у Географа, где есть речка покороче, да и поехать туда? – предполагает Овечкин. – И поплаваем, и не опоздаем…