Согласно теории «периодических ритмов» отечественной истории «пятилетка» рассматривалась как воспроизведение на качественно другом уровне промышленного развития XVIII в., времени, по мнению Савицкого, промышленного первенства России, когда она вывозила за границу черного металла больше, чем Англия. Он отмечал, что в этот период нашей стране удалось не только «догнать», но и «перегнать» Европу[716]
. В этой связи евразийский теоретик просматривал в основе пятилетки следующую «максимуму»: «Почему не осуществить в ХХ веке того, что было осуществлено в XVIII-ом»[717].Правда, кое-где, по наблюдению Савицкого, индустриальные традиции месторазвития были прерваны – запустение военного судостроения, прежде всего, производства дредноутов. Итог – СССР стал заказывать линкоры в США, а артиллерию для них – в Дании. Как справедливо отметил Петр Николаевич: «до таких вещей и отдаленно не унижалась предреволюционная Россия»[718]
.В исторический «ритм» попала и «сплошная коллективизация», которая опиралась на потребности, близкие по характеру к тем, которые породили в свое время в России поместное землевладение: «Вводя институт этого землевладения, московские цари XVI–XVII веков создавали кадр людей, которым они обеспечивали возможность являться по их зову на военную службу «и людными и оружными. Без наличия крупных сельскохозяйственных производственных единиц Россия в настоящее время (начало 1930-х годов –
Начала этих «евразийских» преобразований советской власти Петр Николаевич находил в возрождении «тягловых» и «служилых» начал в социальном режиме СССР[720]
, в сходстве «государевой пашни» XVI–XVII веков с совхозами и колхозами[721]. В этой связи Савицкий даже соглашался с народниками, заявлявшими о традиционности социализма в России. Но при этом, по мнению евразийского теоретика, социализм не ограничивался общиной, а охватывал весь строй русского «служилого» и «тяглового» государства; и вытекал не из свободного самоопределения коллектива, но «из высшего напряжения этатизма»[722].Как ученый-экономист, Савицкий в условиях 1920—1930-х годов не мог не отметить преимущества колхозного строя перед мелкими хозяйствами. Прежде всего, это возможность применения сложных машин в земледелии, которые могли бы послужить базой для укрепления в нем соответствующих отраслей и «тем самым поставить на достаточную высоту военную технику»[723]
. Он объяснял обусловленность господства «обобществленного» способа хозяйствования при Советской власти необходимостью развития индустрии, («колхозы и совхозы создаются для того, чтобы было где применять машины»[724]) как важнейшей предпосылки достижения высокой обороноспособности страны, а значит, и условия ее самодостаточности.Савицкий подчеркивал, что в условиях начала 30-х годов возврат к сплошному морю мелких крестьянских хозяйств в том виде, как оно существовало в 1928–1929 гг., это значило бы не только нанести существенный удар по возможности чисто экономического преуспевания страны, но и понизить техническую обороноспособность страны, ведь тракторные заводы – основа танкостроения[725]
. В этой связи, политика коллективизации признавалась соответствующей геополитическим интересам России-Евразии и оценивалась как исторически адекватная или евразийская: «Не только коммунистическая, но и любая русская власть принуждена будет насаждать крупные государственные сельскохозяйственные предприятия и оказывать покровительство ассоциациям сельскохозяйственных производителей»[726].Полагая, что «нарастание этатизма ведет к плану», Савицкий являлся горячим сторонником планового начала в экономике, поскольку «только государство в силах охватить все народнохозяйственное целое»[727]
. Проблема русского планового хозяйства увязывалась с вопросом национального экономического развития Евразии «так же, как голландский меркантилизм был сопряжен с хозяйственной эволюцией Голландии, французский физиократизм – с ходом экономического развития Франции»[728].Сталинский план индустриализации признавался геоисторически закономерным. Савицкий считал, что выдвижение на первый план отраслей промышленности, производящих средства потребления, означало бы переход к «депрессии». Но, по мнению Петра Николаевича, убежденного в объективности своей «периодической системы» истории, кризис все равно был неизбежен.