Геополитический романс (сборник)

Муравьиная цепочка осталась далеко позади. Только щебень колотил по днищу, как в тамтам. Но ранящий днище чужой машины щебень мало беспокоил Эпоксида.

— В этом сраном Нелидове, — сказал Эпоксид, когда промелькнул указатель «Нелидово — 10 км», — очень приличная валютная гостиница. В парке.

— Уже валютная? — Леон вспомнил молодого, подтянутого подполковника с римским именем Валериан, подарившего отцу инфракрасный танковый прицел ночного видения. — Еще недавно можно было за рубли.

— Теперь твердо за доллары, — сказал Эпоксид.

— А я не сберег! — чуть не разрыдался по прицелу, совсем как Эпоксид по бабе из Люксембурга, Леон.

— Собственно, я могу поспать в машине, если, конечно, можно, — сказал Леон.

— Она вообще-то прижимистая, — покосился на Лени Эпоксид. — Но заплатит, наверное.

— У тебя нет долларов? — спросил Леон.

— Номер — сто за сутки, — вздохнул Эпоксид. — Дорого. У нее полный расчет с предприятием в Москве. В Европе и здесь она платит с кредитной карточки. Не боись, придумаем что-нибудь!

Определенно впервые в жизни Эпоксид собирался (если собирался) платить (доллары!) за чужого человека. Теперь Леон не сомневался: Господь избрал его, Леона, орудием для исправления Эпоксида. Он, Леон, как Пушкин лирой в народе, пробуждал в Эпоксиде чувства добрые. «Вот только обо мне Бог не подумал, — обиделся Леон, — о моем достоинстве. Мне противно быть нищим!»

И еще подумал, что одному Богу известно: заплатит Эпоксид за него или нет, и вообще, что у него на уме.

«Внимание! Вы въезжаете в свободную экономическую зону Нелидово!» — трепыхалось полотнище на въезде в город. И чуть подальше: «Данлоп» — лучшие в мире автомобильные покрышки!»

Леон вспомнил: раньше тут был красочный, с налитым, ветвистым, как рога мужа неверной жены, колосом и шестеренкой стенд — «Совхоз «Ждановский».

В остальном Нелидово пока оставалось прежним. Ни людей, ни скотины, ни птицы. Впрочем, это могло объясняться поздним временем прибытия путешественников в свободную экономическую зону. Жители отдыхали, готовясь к новому, теперь свободному, трудовому дню.

Над райкомом-горкомом более не реяло пролетарское красное знамя. Над серой бетонной коробкой полоскался квадратный белый флаг, на котором в сумерках угадывалась крупная круглая ушастая розовая голова. «Неужели… Хрущев?» — изумился Леон. При более пристальном рассмотрении выяснилось, что это свиная голова. Сверху в иероглифах, как в короне, а снизу в кириллице, как в бороде: «Сосисочный фарш «Великая Китайская стена».

По-прежнему неизбывное сиротство разливалось над Нелидовом, как неизбывная Божья Благодать. Но если еще недавно — в лозунгах и кумачах — сиротство претендовало на некую всемирную мессианскую идею и, следовательно, хотя бы как болезнь заслуживало чисто умозрительного сочувствия, теперь, очистившись от кумачового мессианства, оно не претендовало ни на что, кроме нищеты, и не заслуживало ничего, кроме презрения.

Какие, к черту, покрышки «Данлоп»? Какой сосисочный фарш?

Как раньше лгали красные лозунги, так теперь — рекламные щиты. Но если прежняя (насчет коммунизма) ложь лежала в сфере нематериальной: кто его знает, будет он или не будет, воля Божья неисповедима, нынешняя (насчет «Данлопа» и сосисочного фарша) — исключительно в материальной, а потому была куда более оскорбляющей и циничной. Раньше (хотя бы из чувства противоречия) можно было прикинуться, что веришь. Прикинуться сейчас означало расписаться в полнейшем собственном идиотизме.

А между тем огромное количество людей прикидывалось и расписывалось. Как раньше девяносто девять процентов — за нерушимый блок коммунистов и беспартийных, так теперь столько же за… что? Рекламу «Данлоп» и китайской тушенки?

Уже стояли у бывшей партийной, а ныне валютной гостиницы в парке, и пожилой помятый гостиничный бой заносил сумки в холл, успевая бросать неодобрительные взгляды на Леона. Бою не нравились серенькая его одежонка, брезентовый рюкзачок.

На месте администратора сидела молодая женщина с высокой прической и каменным лицом. Леон узнал в ней свою соседку в райкомовско-горкомовском зале, где выступал отец. Она тогда прилежно конспектировала. Не помогло? Или, напротив, помогло? Служить администратором в валютной гостинице по нынешним временам было все равно что раньше заведовать отделом в райкоме.

— Здравствуйте, — сказал Леон, — помните, мы сидели в райкоме рядом, когда выступал ученый из Москвы. Я его сын. Помните?

— Здравствуйте, — равнодушно отозвалась женщина. — Не помню.

— Как же так? — растерялся Леон. — Недавно было.

— Может быть, — не стала спорить милая женщина.

— Вы, случайно, — заговорщически понизил голос Леон, как если бы был партизанским связным, нелегально прокравшимся в оккупированный город, — не вышли из партии?

— Даже если бы меня избрали подпольным генеральным секретарем, — усмехнулась женщина, — тут тебе не поселиться.

— А Валериан? — воскликнул теснимый пожилым насупленным боем Леон. — Где он? Как поживает?

— Понятия не имею, — раздраженно отозвалась женщина. — У нас тут теперь демилитаризованная зона.