Георгий Данелия

С этим напутствием, исполненным убийственной иронии и самоиронии, Георгий Данелия представлял свою новую картину «Осенний марафон» на премьере в Доме кино в 1979 году. Это, конечно, царский юмор — назвать «фантастической» именно такую свою картину, которая выглядит чуть ли не документальной в своей убедительности. Настолько же жизненную, реалистическую, от первого до последнего кадра правдоподобную ленту трудно сыскать и во всей истории мирового кинематографа.

«Сошлись звезды» — часто говорят о каких-либо исключительно удачных событиях. В случае «Осеннего марафона» это можно понимать буквально: над постановкой трудились одни сплошные звезды — не только актеры; звездными были также сценарист, режиссер, композитор, оператор и художник.

И притом фигурирование в титрах «Марафона» чуть ли не каждого из обозначенных — результат именно что счастливого совпадения: «виноваты звезды».

Все началось со сценария, по собственному почину написанного великолепным (а по мнению Данелии — лучшим в СССР) драматургом Александром Володиным («Пять вечеров», «Старшая сестра», «Дочки-матери», «С любимыми не расставайтесь»). На Данелию лично незнакомый с ним Володин вышел лишь потому, что в то время Георгий Николаевич являлся худруком мосфильмовского Творческого объединения комедийных и музыкальных фильмов.

Данелия сценарий похвалил, однако мысль, что он сам может поставить эту картину, поначалу даже не пришла ему в голову. Страшно вообразить, но лучший воло-динский сценарий мог оказаться в руках не у гениального режиссера, а у таких второстепенных постановщиков, как Павел Арсенов («Гостья из будущего») или Валерий Харченко («Фантазии Веснухина»).

Кто-то из этих двоих (или же Юрий Кушнерев — второй режиссер Данелии, также проявлявший интерес к «Осеннему марафону» как к прекрасному материалу для своей дебютной самостоятельной постановки), вероятно, и снял бы этот фильм, кабы только Володин не написал свой сценарий на конкретного актера — Александра Калягина. Последний же настаивал на том, чтобы Володин договорился с режиссером помаститее. В итоге драматург убедил взяться за «Горестную жизнь плута» (изначальное название сценария) лучшего режиссера из возможных — самого Данелию. Георгий Николаевич согласился, по своему обыкновению засел с Володиным за письменный стол, чтобы основательно переписать сценарий «под себя» — но в конце концов понял, что совершенно не видит в главной роли Калягина. Деликатный Володин не собирался вмешиваться в съемочный процесс — и против «дисквалификации» Калягина не возражал.

В распоряжении Данелии были лучшие советские артисты — трудно представить, что хоть кто-то из них отказался бы от главной роли в новом фильме едва ли не ярчайшего на то время отечественного режиссера.

Однако образ главного героя под влиянием данелиев-ского соавторства усложнился настолько, что подобрать на него идеального исполнителя представлялось задачей не из легких. Теперь это уже был не «плут» (отчего и пришлось сменить название), не «лишний человек» и уж тем более не «гений» — речь шла скорее о «человеке из толпы», что невероятно затрудняло работу всей съемочной группы: как сделать интересное кино об ординарном немолодом рохле с его затрапезными любовными делишками?

«Бузыкин из сценария был оторван от остальных и приподнят над ними, — объяснял Данелия свое недовольство первоначальной володинской трактовкой главного героя. — Он ведь поэт, пусть поэт-переводчик, но поэт. И совсем не пешка в этом деле. Кроме того, была в нем этакая значительность незаурядной личности… И когда такой человек бился в сетях обыденщины, он неминуемо опускался уровня остальных. История приобретала особый драматизм — титан среди пигмеев, талант в мире обыкновенных людей… Но одновременно с драматизмом она, история, приобретала исключительность редкого случая. Мы все время чувствовали, что таких, как Бузыкин, — раз, два и обчелся. Мы сами начинали на него поглядывать снизу вверх. “Это надо же! Такого человека — и как мытарят окружающие! А он-то, бедолага, растекается перед каждым встречным…”

Возникала совсем новая тема — равнодушия окружающих к таланту, его собственная безответственность перед своим даром. Но главное — крепло ощущение, что речь идет все-таки об исключении из правила. А само правило? Если вот так, как к нему относятся, будут относиться к заурядному, среднему, “нормальному” человеку, — разве в принципе тут нет драматизма?»

И накал такого драматизма — куда более приближенного к зрителю — тем сильнее пронизывает буквально каждую сцену этого поразительного фильма. Всерьез щемящее чувство передается даже читателю сценария, причем с первой же сцены, враз узнаваемой всеми поклонниками картины:

«— А что природа делает без нас? Вопрос.

Бузыкин диктовал. Алла стучала на машинке с профессиональной быстротой.

— Кому тогда блистает снежный наст? Вопрос. Кого пугает оголтелый гром? Вопрос.

Кого кромешно угнетает туча? Вопрос.

Зачем воде качать пустой паром, И падать для чего звезде падучей? Ни для чего? На всякий случай?.. Алла смотрела на него.