Георгий Владимов: бремя рыцарства

Сейчас мы все время перезваниваемся. Она врач, так что лечит меня, я ей, как могу, помогаю. Она очень трудно живет, на четырех работах мотается, в квартире ее живут друзья, которым некуда деваться. Она очень хороший врач, окончила стоматологический институт, лечебный факультет, и стала врачом-пульмонологом, по легочным заболеваниям. Занимается тропическими болезнями, написала книжку о СПИДе с тремя соавторами. Работает в Боткинской больнице, это ее основная работа, но где-то подрабатывает, дежурит… (ГВ)

В трудные и очень одинокие последние годы и месяцы смертельной болезни Георгия Николаевича его дочь Марина, принявшая фамилию и отчество отца, была для него самым близким человеком, его радостью и поддержкой.

Глава десятая «Большая руда»

Я хочу немножко света

Для себя, пока я жив;
От портного до поэта —
Всем понятен мой призыв…

Саша Черный.

Потомки

Анализируя литературное творчество самого Владимова, важно отметить, что в молодости он не стремился, не чувствовал и даже отрицал свою принадлежность к литературным группам или направлениям своего времени, хотя в более поздние годы всегда говорил о себе как о «шестидесятнике».

Владимир Войнович писал, что молодые авторы той поры делились на группировавшихся вокруг «Юности»: Василий Аксенов, Анатолий Гладилин и Анатолий Кузнецов, и тех, кто был связан с «Новым миром»: он сам и Владимов. Все они дружили, было здоровое чувство соперничества, но это были разные направления: авторы «Юности» тяготели к западной литературе, «Нового мира» – к русской традиции и классике[131], хотя в случае Владимова ситуация представляется мне не столь однозначной.

Для его чувства обособленности было много исходных предпосылок, среди которых можно назвать три главных фактора.

Во-первых, закрытая военная среда ограничивала пространство его жизненного опыта, личных контактов и интеллектуального общения. Недоступная повседневная реальность, которой жили миллионы сверстников, интересовала его очень остро. Возможно, в этом одна из причин необычайного внимания к конкретным, рабочим и бытовым, деталям в его прозе. Люди, наблюдавшие его близко, отмечали, что Владимов обладал необыкновенным умением слушать и вбирать в себя атмосферу окружающего мира, но что-то в нем самом как будто не принадлежало окружающей действительности[132].

Во-вторых, с юности в его характере выработалась крайняя замкнутость, «не-светскость», как он сам ее определял. Георгий Николаевич Владимов был человеческим воплощением кантовской «das Ding an sich» – «вещи в себе». Очень молчаливый, он мало интегрировался в окружающий социум и везде, даже среди друзей и единомышленников из литературной среды, чувствовал себя человеком со стороны. И они, как писал Лев Аннинский, сходным образом воспринимали самого Владимова и его творчество – при несомненном признании литературного таланта и личной значимости: «В философском смысле Владимов смоделировал шестидесятников, окрыленных идеалистов, угодивших на смену эпох, когда все святое встало под вопрос, но по тяжко-пристальной зоркости “матерого реалиста” он в шестидесятники не сгодился. И место среди них ему отвели странное. Поначалу вовсе не приняли, потом стерпели»[133].

Третьим фактором, хотя и не столь редким среди писателей его поколения (В. Аксенов, В. Войнович, В. Максимов и другие), было отсутствие филологического, исторического или философского образования. В литературной критике это отсутствие изначальной базы, которое он интенсивно восполнял чтением, даже помогало ему. Он смотрел на тексты, по его собственному выражению, «как первопроходец ступает по новой земле», – вне культурных или литературных контекстов, сохраняя жажду углубленного постижения нового материала и изначальную свежесть интерпретации. Но такое отсутствие основы не могло не иметь и своих слабых сторон. Он хорошо понимал это и восполнял всю жизнь.