Георгий Владимов: бремя рыцарства

Ей вторила детская писательница Мария Прилежаева, «истошным голосом вопившая» полную бессмыслицу: «…если бы к нам пришли американцы, они бы нас всех перевешали, а Дудинцева выбрали мэром Москвы!»[117] На пленуме выступил также К.М. Симонов заявивший, что публикация романа в журнале была политической ошибкой, в которой он раскаивается. Во время этой публичной экзекуции В.Д. Дудинцев потерял сознание. Публикация романа «Не хлебом единым» отдельной книгой была блокирована.

Судьба книги очень волновала Владимова, и все происходящее с ним принималось близко к сердцу. Матери он писал:

Как видишь, Дудинцева вытеснили из кандидатов на Ленинскую премию, каковым обстоятельством со всей очевидностью доказано, что это те же (далее следует несколько тщательно и полностью зачеркнутых слов. – С. Ш.-М.). Принципиального различия нет, потому что и в том, и в другом случае абсолютно игнорируется мнение широкого читателя. Если же его учесть, то Дудинцев – первый кандидат, поскольку и количество читательских писем в редакции давно перевалило за третью тысячу. Такого отклика еще не знала ни одна книга за 25 лет существования всех наших журналов (18.02.1957, FSO).

Роман Дудинцева остался знаковой книгой не только для него, но и для целого поколения: «Владимир Дудинцев был одним из тех последних могикан, кто верил в силу слова, кто оставил глубокий след в судьбе моего поколения, кто формировал наши души, кто был властителем наших дум»[118], – писал Борис Никольский.

Пока разыгрывалась драма с книгой Дудинцева, в редакции лежал роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», но, так как он считался «непроходным», Владимову сказали им не заниматься. О событиях, связанных с публикацией этого романа в Италии и последующей травлей Пастернака, он рассказывал в интервью Льву Копелеву в 1983-м: «Роман “Доктор Живаго” долго лежал у меня в редакторском столе. Начальство колебалось: печатать не печатать, давайте подождем. Ну в конце концов вернули Пастернаку. А во время фестиваля [в Москве был всемирный фестиваль в 1957 году] пришел наш член редколлегии Борис Лавренев и стал рассказывать, что Борис Пастернак передал рукопись своего романа некому Фельтринелли[119], итальянскому коммунисту, издателю, который снял копию и уже объявляет о том, что он будет печатать по-русски.

Почему-то Борис Лавренев, человек добрый [не злой, по крайней мере], очень зло и язвительно говорил об этой истории. Помнится такая фраза, что “если Пастернак не понимает, что это не шуточки, то не будет больше Бориса Пастернака”.

И отношение настроилось сразу против Пастернака. Такая была реакция: против него. И я думаю, что когда возник этот скандал с исключением, это судилище, то там участвовали такие люди, от которых сегодня трудно было бы этого ожидать, как Борис Слуцкий, Вера Панова, Владимир Солоухин, да и сам Сергей Сергеевич Смирнов[120]. Список ораторов довольно пестрый был.

Как я к этому относился? Я чрезвычайно молод был: 26 лет. Я понимал всю эту травлю, которая велась ушастыми из “Литературной газеты”. Кочетов был тогда редактором, и всю неделю поливали Пастернака. Я был свидетелем такого же “полива” Дудинцева год назад из той же “Литературной газеты”, так что я это воспринимал параллельно, как явления одного ряда.

Единственное, когда я почувствовал к Пастернаку не то чтобы неприязнь, а как-то стало за него обидно, это когда он отказался от Нобелевской премии. И как-то я подумал: “Будучи на вершине славы, зачем же проявлять такую слабость? Еще неделю перетерпеть бы!”»[121]

Вспоминая свою редакторскую работу, Владимов писал: «В дальнейшем я принимал участие в редактировании “Сентиментального романа” Веры Пановой, “Пяди земли” Григория Бакланова, мемуаров Довженко и Драбкиной, другие авторы были менее интересны. По большей же части я занимался “самотеком”, т. е. либо сам читал рукописи, либо полагался на мнение внештатных рецензентов, которые у меня этим нетрудным заработком кормились. Как ни мечталось мне открыть нового Толстого, за все время выловил лишь рассказ Анатолия Клещенко, оказавшегося просто полузабытым профессионалом, вернувшимся из ГУЛАГа. Рассказ напечатали, и я мог быть доволен, что не упустил его»[122].