Она, как и ее мать Елена Юльевна, верила, что ее доля – оберегать мужа и свято следовать тому, что он делает. Это была семья с трагическим ореолом из-за жуткой смерти отца Наташи Евгения Кузнецова. Это было нервное потрясение, которое навсегда в ней осталось и имело свои последствия. Елене Юльевне было пятьдесят лет, она в этом возрасте все еще была необычайно красива, и поклонников было немало, но так и осталась – вдовой Кузнецова. Она жила вначале на Серпуховской, к нам приезжала почти каждый вечер, помогала по хозяйству. Мы жили трудно, она привозила продукты, готовила нам. Потом поменяла свою квартиру на Серпуховской и жила в нашем кооперативном доме на нижнем этаже. Мы спускались к ней пообедать, а потом поднимались к себе работать. Наташа готовить совсем не умела, но в эмиграции, когда рестораны были совсем не по карману, заказав из Москвы поваренные книги, научилась и готовила очень вкусно.
КГБ пытался воздействовать на меня через Наташу. А ко-гда это провалилось, устраивал провокации, даже покушения на нее – чтобы припугнуть. Наташе хотелось выбраться из этого мрака в эмиграцию, куда уехало уже много наших друзей. И я видел, что у меня нет выхода, так как опасался, что репрессии обрушатся не на меня, а на нее, чего я никак не мог допустить. Елена Юльевна сразу приняла решение ехать с нами. Она была нам большой поддержкой. Проведя первые несколько лет жизни в Германии, Елена Юльевна помнила с детства кое-что из немецкого и, не стесняясь ошибок, всегда умудрялась как-то объясняться. Бывая раньше за границей по работе, она быстро реагировала на новое окружение, схватывала бытовые ситуации и довольно успешно решала их – в отличие от Наташи моей, бывшей в повседневной жизни совершенно беспомощной и непрактичной. Елена Юльевна очень переживала за нас во время всей этой истории с НТС. Через неделю после того, как нас уволили, она попала в больницу с инфарктом от пережитого потрясения и через два недели умерла. Мы остались вдвоем. Для нас это была огромная потеря, и мы ее очень остро пережили.
В эмиграции Наташа начала писать активно. Первую свою критическую статью под псевдонимом Рубцова она написала для моего первого номера «Граней». Я поместил в номер рассказ Артема Веселого «Огненные реки» и роман Бородина
[170], так что литературная часть выходила достойной. Но нужно бы-ло три-четыре рецензии, а критического отдела у нас не было. Недавно вышла книга Даниила Гранина «Еще заметен след». Я сказал Наташе: «Сядь и напиши рецензию». Она села, написала, получилось очень неплохо, эту рецензию многие хвалили. Какое-то время она писала в «Грани», а потом больше не могла, так как стала ответственным секретарем. Появилось много работы в журнале, нужно было читать рукописи, отвечать авторам.После увольнения и с 1987 года Наташа стала писать в парижскую «Русскую мысль» и следующие десять лет работала внештатно для этой газеты. У нее была невероятная память, как писал Аннинский, у нее была «большая готовность памяти», и она многое цитировала по памяти. Книг у нас было немного, собрали кое-что из русской классики, сочинения Гоголя, Толстого, Чехова. Но литературоведческие работы она все по-мнила по лекциям со времен факультета журналистики и могла цитировать. Профессиональная память ее была превосходной, и любовь к русской литературе глубочайшей.
В 1994 году у Наташи началась болезнь, которая продолжалась два с половиной года. Первое исследование не дало ясных результатов. Когда спустя какое-то время анализы хотели повторить, Наташа отказалась, сказав, что это очень мучительно. И вообще, заявила, что ей легче, все уже прошло. Я однажды спросил у немецкого врача, не рак ли у нее, но тот покачал головой: «Nein, nein!»
Тут началась вся эта букеровская кампания после публикации «Генерала и его армии» в «Знамени». Наташа этим жила. Она очень надеялась, что, если я получу премию, мне вернут квартиру. Тогда мы могли бы, как Войнович и Аксенов, жить на два дома и часто ездить в Москву. В 1995-м мы поехали на букеровскую церемонию вместе, и там ее самочувствие очень ухудшилось. Мы очень ждали этой поездки, Наташа надеялась походить по друзьям, по знакомым, да просто по Москве. Но схватила грипп и две недели лежала, отвечая на звонки. Друзья и подруги к ней приезжали. Дочка мне потом рассказала, что однажды, когда меня не было в комнате, Наташа рассказала Марине, с которой они очень любовно сошлись, что у нее подозревают рак, но просила «не говорить папе».
После получения Букера на Наташу очень плохо подействовало, что наши ожидания насчет жилья в Москве не оправдались. Деньги появились, потому что заключили договоры испанское, немецкое и польское издательства. Но она ожидала большего эффекта от этой поездки, очень надеясь, что на волне успеха мне вернут квартиру. Но никаких практических последствий в этом смысле мой Букер не имел, и у нее появилось чувство обиды. Она заговорила о том, что все отвернулись от нас, предали: «Ты за всех заступался, защищал права людей, а твои права кто теперь защищает?» Последний раз она обрадовалась, когда щедро заплатили испанцы: «Испанцы – люди чести». Но умерла она с чувством обиды
(ГВ).
