Герман Геринг: Второй человек Третьего рейха

– Так и есть, так и есть! Так стыдно наблюдать за тем, как многие немцы говорят, что они никогда не поддерживали Гитлера, что их вынудили вступить в партию. Это такое отвратительное лицемерие! А он хочет показать, что не желает выворачивать одежду наизнанку, как предатель.

– Даже если при этом предстает в невыгодном свете. Он даже сейчас оправдывает политику Гитлера. Есть ли предел верности нибелунга? Его долг перед немецким народом и перед самим собой состоит в том, чтобы рассказать о виновности фюрера.

– Конечно! Немецкий народ должен это знать! [Герман] ненавидел Гитлера за то, что тот натворил. Но он так фанатичен в вопросе верности. Это единственное, в чем расходились наши мнения. Ведь Гитлер мог убить моего ребенка! [В глазах ее вспыхнула злость.] […] Вы же знаете мужа, он не отравлен ненавистью. Он всегда старался только наслаждаться жизнью и давал другим возможность ею насладиться. Гитлер – другое дело. […] Он с самого начала был другим. А в конце стал совершенно безумным».

Гилберт уехал, полный решимости попытаться оказать влияние на Геринга. На следующий день, 24 марта, он пришел к нему в камеру, передал ему письмо Эммы и открытку от дочери. А потом рассказал о своей поездке в Закдиллинг.

«– Мы долго говорили о вашей преданности Гитлеру и о том, как он приказал арестовать и расстрелять вас и Эдду…

– О, не думаю, что Гитлер сам отдал такой приказ, – ответил Геринг. – Это устроил свинья Борман. […]

– Ваша жена была в отчаянии, говоря о вашей слепой преданности фюреру после всех этих испытаний и приказов о расстреле. Она сказала, что очень хотела бы поговорить с вами хотя бы пять минут.

– Да, знаю. [Он снисходительно улыбнулся.] Она во многом может повлиять на меня, но когда речь идет о моем кодексе чести, ничто не может заставить меня ему изменить. […] В жизни мужчины очень важны основные принципы, к женщинам это не относится».

И Гилберт сделал вывод: «Я получил ответ на мой вопрос: понятие Геринга о эгоистично-средневековых ценностях касалось его “рыцарского” отношения к женщинам и скрывало его самовлюбленность за маской снисходительного покровительства, закрытого для жизненных ценностей женщин».

Таким оказалось заключение психолога. А историк мог бы напомнить верному паладину фюрера о том, что средневековое рыцарство умерло не менее пяти веков назад…

XVII Катастрофа

Пройдет еще пять месяцев до того дня, когда Герману Герингу вновь дадут возможность выступить перед трибуналом. Все это время ему придется просто выслушивать показания других подсудимых и их свидетелей, вопросы их обвинителей и речи их адвокатов. Для неисправимого фанфарона это время стало периодом тяжелых испытаний по многим причинам: его угнетало состояние узника, на него давила бездеятельность, он скучал по семье, не мог спокойно переносить отлучение от авансцены и утихомирить стремление командовать. Поэтому он вскоре стал поочередно критиком, помощником и цензором для двадцати других подсудимых. И продолжал играть главную роль в спектакле, который устраивал перед своими охранниками, адвокатами и редкими посетителями.

Среди них появилось новое лицо: его стал навещать сменивший майора Келли психиатр Леон Голденсон. Тот приходил к Герингу уже в течение нескольких недель и делал записи, начинавшиеся с 15 марта 1946 года. «Настроение Германа Геринга, – написал Голденсон в тот день, – постоянно меняется. Чаще всего он весел, но иногда бывает очень мрачным. Он ведет себя по-детски и всегда старается играть на публику. Его тюремная одежда очень грязна, да и камера не чище. […] Любой адресованный ему общий вопрос относительно судебного процесса вызывает бурную реакцию: “Этот чертов суд – сплошная глупость. Почему они не дают мне взять на себя всю ответственность и освободить от этого мелюзгу – Функа, Фриче, Кальтенбруннера? Я даже никогда не слышал о большинстве из них до того, как попал в эту тюрьму! Я не боюсь опасности. Я отправлял солдат и летчиков на смерть в бой против врага – так почему я должен испытывать страх? Как я уже сказал суду, только я несу ответственность за все официальные действия правительства, но не желаю отвечать за программы уничтожения”». Когда Голденсон спросил у него, осуждает ли он фюрера за то, что тот отдал приказ его расстрелять, Геринг ответил просто: «Нет, потому что в последние часы жизни на него оказывали давление. Если бы я увиделся с ним лично, все было бы иначе».