Герман Геринг: Второй человек Третьего рейха

Между тем обособленность Геринга усиливалась. Во Дворце правосудия подсудимые теперь обедали в пяти изолированных комнатах: компанию «молодых» составляли Шпеер, Фриче, фон Ширах и Функ, стол «ветеранов» объединял фон Папена, фон Нейрата, Шахта и Дёница. В третьей комнате обедали Франк, Зейсс-Инкварт, Кейтель и Заукель, в четвертой принимали пищу Рёдер, Штрейхер, Гесс и Риббентроп. В пятой комнате за обеденным столом сидели Йодль, Фрик, Кальтенбруннер и Розенберг. А Геринг принимал пищу в маленькой холодной комнате, где не было ни окна, ни аудитории…[689] Это давало ему возможность изображать мученика, но обстоятельства явно к этому не располагали: после полудня 19 февраля обвинение от советской стороны показало фильм о зверствах, совершенных нацистами в СССР: усеянные трупами военнопленных поля, изуродованные тела женщин, полные отрубленных голов корзины, повешенные на уличных фонарях гражданские люди и дети с проломленным черепом. С того момента участь Геринга отошла на второй план, что весьма его огорчило… А что же фильм? «Любой может снять такой фильм, – сказал Геринг в тот вечер своим посетителям. – Это не доказательство. […] Я не верю ничему, что говорят советские обвинители. Они могут выставить нас виновниками своих же зверств». Потом он без перехода с пафосом заговорил о том, что его по-настоящему волновало, – о его изоляции: «Хотя я нацист номер один в этой группе, это вовсе не значит, что я – самый опасный из всех. В любом случае, полковник Эндрюс должен понимать, что он имеет дело с историческими персонажами. Что бы ни сделали, мы – исторические личности, а он исторической личностью вовсе не является».

Потом Геринг сравнил свою особу с Наполеоном, тюрьму Нюрнберга – с Лонгвудом, а полковника Эндрюса – с губернатором Хадсоном Лоу, который навлек на себя много обвинений…[690] Несмотря на внешние проявления праздности, Геринг вовсе не оставался без дела. Он диктовал своим адвокатам длинные речи о своей карьере и о своих прошлых деяниях, читал все очерки о войне и военные мемуары, которые могли ему пригодиться[691], внимательно изучал обвинительный акт, протоколы с показаниями свидетелей и обвинительные документы, делая в них множество письменных комментариев. «Геринг всегда радовался, – вспоминал впоследствии помощник адвоката Вернер Бросс, – когда находил малейшие несоответствия в документах, составлявших толстые обвинительные дела; он полагал, что процесс будет выигран, когда он сможет указать на эти противоречия». Действительно, когда обвинение упомянуло об убийстве солдатами 11-й дивизии люфтваффе летчиков союзников в Мекленбурге, Геринг с торжествующим видом заявил, что в военно-воздушных силах Германии никогда не существовало 11-й дивизии. Когда люфтваффе обвинили в проведении опытов на мозгу умертвленных психически больных людей, бывший рейхсмаршал привел в качестве возражения чисто «технический» аргумент: для того, чтобы установить, какому воздействию подвергался человеческий организм во время падения самолета, его экспертам потребовались бы мозги нормальных людей, а не умалишенных… Когда советские обвинители вменили ему в вину вторжение в Польшу, он воскликнул, что русские полностью дискредитировали самих себя, поскольку в то же самое время СССР поступил точно так же. Что касается обвинения в личном обогащении путем присвоения произведений искусств, Геринг назвал его несостоятельным, якобы потому, что все сокровища доставлялись в музей Каринхалла, который после его смерти должен был отойти рейху![692] По поводу протоколов совещаний с наиболее компрометирующими его высказываниями он сказал, что следовало принять во внимание то, на фоне каких событий проходили совещания, и не вырывать его слова из контекста. «Господа явно не понимают того, что на совещаниях люди обычно высказываются несколько живее, чем на похоронах», – добавил Геринг. То же, что эти совещания стали причиной гибели множества людей, до него явно не доходило. Или было ему совершенно безразлично… Который раз в характере Германа Геринга поражала неспособность разделять чьи-либо переживания. Как тут не вспомнить о диагнозе, поставленном ему за два десятка лет до суда шведскими психиатрами: «Сентиментален по отношению к родным, но совершенно бесчувственен к остальным».