Германские канцлеры от Бисмарка до Меркель

26 октября 1918 г. заболевший гриппом Макс Баденский, лежа в постели, совещался с вице-канцлером Пайером, министром иностранных дел Зольфом и министром финансов графом Рёдерном. «Вдруг, — писал он в воспоминаниях, — в мою комнату ворвался крайне возбужденный офицер: „Генерал Людендорф смещен“. — „А Гинденбург?“ — „Этот остается“. Господа вскочили: „Слава Богу!“»

Облегченно вздохнули не только три министра, но и все те, для кого личность Гинденбурга служила ширмой. По единодушному настоянию командующих фронтами преемником Людендорфа стал генерал Вильгельм Грёнер. Позже он писал, что, хотя фельдмаршал не был никаким полководцем и не имел ни малейшей жилки государственного деятеля, сам он «сознательно распространял славу старого Гинденбурга из политических соображений».

Если Людендорф служил прототипом ярого германского милитариста, одержимого манией победы, то Грёнер представлял тех военных, которые осознавали ограниченные возможности Германии и потому считали целесообразным частично отказаться от кое-каких целей и проводить более гибкую политику. Поэтому Грёнер уже в 1915 г. выступил против магнатов тяжелой промышленности и пангерманцев, упорно не желавших считаться ни с какими реальностями. Особенно хорошо осознал он тогда, со своей точки зрения, важную функцию социал-демократии, имевшей влияние на массы.

Когда началась революция, Грёнер счел необходимым, чтобы Верховное командование заключило союз с социал-демократией большинства. Совместные действия с людьми, которых реакция поносила, обзывая «красными», и которые сами называли себя «рабочими вождями», в конце концов создали Грёнеру репутацию демократа.

7 ноября он провел совещание с правыми социал-демократическими и профсоюзными лидерами Эбертом, Зюдекумом, Давидом, Легином. И хотя обсуждался вопрос об отречении кайзера, в действительности речь шла уже не о судьбе монархии, а о методах совместной борьбы против революции. Теперь, когда правительство было готово прикрыть своим именем соглашение о перемирии, Верховное командование собиралось вернуть себе ту руководящую политическую роль, которую оно в конце сентября — начале октября временно уступило гражданскому имперскому руководству. Поэтому Грёнер счел полезным в вопросе об отречении кайзера наглядно показать Эберту и его соратникам, что воля Верховного командования, как и прежде, остается высшим законом.

Пока Грёнер и лидеры СДПГ вели дискуссию об отречении кайзера, в комнату вбежал Шейдеман с криком: «Отречение — больше не предмет дискуссии, революция идет. Кильские матросы захватили в свои руки государственную власть также в Гамбурге и Ганновере. Господа, теперь не время дискутировать, теперь надо действовать! Мы не знаем, будем ли завтра еще сидеть на этих стульях».

Грёнер знал Шейдемана как искусного в тактике политика и явно подозревал, что его эффектное появление было инсценировано с целью ошеломить партнера. И все же он предпочел ориентироваться на рейхсканцлера Макса Баденского, поскольку считал, что тот как прусский генерал скорее подчинится Верховному командованию.

Возвратившись в ставку, Грёнер в телеграмме дал канцлеру рекомендации к действию. В ней говорилось, что «всей Германии грозит опасность насилия со стороны большевизма. Необходимы помощь и сплочение всех выступающих за порядок частей населения. С внешним врагом идут переговоры. Следует объединить теперь все национальные силы для обеспечения правопорядка». Далее Гинденбург и Грёнер пообещали как можно скорее перебросить с фронта в Германию все находящиеся в их распоряжении свободные войска. Рано утром 8 ноября, когда этот документ представили Максу Баденскому, часы его пребывания на посту рейхсканцлера были уже сочтены. Революция охватила все порты Северного моря, индустриальные центры Рура, среднегерманские промышленные города Магдебург, Галле, Лейпциг, Хемниц, Франкфурт-на-Майне и Кобленц, Нюрнберг и Аугсбург.

Находившийся в Берлине Макс Баденский понял, что революция не минует столицу и что при помощи только армии с ней не справиться. Когда 8 ноября Эберт, сказав, что ненавидит социальную революцию, «как смертный грех», предложил Максу Баденскому союз, тот решил согласиться на остававшееся неизменным требование Эберта — отречение кайзера. «Я верил, — признал Макс Баденский в мемуарах, — что заключил не только договор как временную меру на несколько дней, а союз, за которым стояла совместная решимость спасти страну от переворота».