Гермоген

   — Вины твоей, может, и нет, да порванную верёвку как ни вяжи, а всё узел будет.

Она вцепилась в него:

   — Не пущу! Ох, я не сказала тебе: у нас дитё народится.

Он испуганно замер, потом, словно очнувшись, отрезал:

   — Хочешь мною свой грех прикрыть?

У неё упали руки, словно кто ударил по ним. И уже не слышала ни звука его шагов, ни лязга щеколды на калитке. Как и он тоже не слышал звука рухнувшего на пол тела.

8

Накануне перед дорогой казаки много пили. Ближайшая ночь не сулила опасностей, улусы были далеко, и Ермолай задремал в седле. Очнулся он от прохлады и, оглядевшись, испуганно дёрнулся. Он был один в целой степи. Сердце сдавила досада. Ускакали вперёд, не заметив, что кинули товарища. Сон окончательно прошёл. Взгляд Ермолая упёрся в луну. Вспомнил, что, когда выезжали, луна светила в спину. Выходит, казаков он виноватит зря. Смарагд сам повернул назад. Ермолай натянул поводья, разворачивая коня в обратную сторону, но Смарагд упёрся. Ермолай погладил его по спине.

   — Уж не сударушку ли ты оставил, друже, позади?

Трезвея, Ермолай начал припоминать впечатления минувшего дня. И, смущаясь сердцем, понял, что поступил неладно. Уехал, оставив ей укор за дитё, а дитё-то его будет. И вдруг он дал шпоры коню и поскакал назад. Он не мог бы себе объяснить, зачем это сделал и что скажет Ксении, но просто так уехать не мог. И добро, что конь повернул назад. На всё есть воля Божья.

Между тем станица проснулась. Скрипела уключина у колодца. Мычала скотина, загоняемая хозяевами в стадо. Но Ксении не было видно, и улица, по какой она гнала корову, была пустой. Вот и дом её. Калитка полуотворена, взаперти мычит корова. И хата отворена. Где же она? Какая пустота в доме! Ещё не зная, где станет её искать, Ермолай вскочил на Смарагда, и конь повернул к реке. Видимо, на привычный водопой.

Отпустив коня к воде, Ермолай остановился возле знакомой ракиты. Туман над речкой ещё не рассеялся, придавая всему тоскливую призрачность. Недалеко от берега тускло белела лилия. Возле неё вода крутилась и кипела, словно водяной затеял здесь свою игру. В голову шли унылые мысли. Не оттого ли он по-дурному разговаривал с Ксенией, что и жизнь его тоже завертелась по-дурному? И пил, и девок портил, и в недостойные дела вязался, и хотя старался потом очиститься, а всё же грязь прилипала...

Смарагд повернул к нему голову. Ермолай взял коня под уздцы и оглянулся на звук шагов. Шёл мужик средних лет. Лицо его показалось Ермолаю как будто знакомым. Широко поставленные тёмные глаза смотрели пристально и сурово. Мужик перевёл взгляд на коня, спросил:

   — Ты никак отстал от своих казаков? Или послали зачем?

   — Не... Я по своей воле. Девку Ксению ищу. Случаем, не видел? Заехал, а дом пустой.

   — По какой надобности в дом заходил? — сурово и недоверчиво спросил мужик.

   — Сватов думаю засылать.

Мужик опустил голову. Долго молчал, потом произнёс упавшим голосом:

   — Вот оно, значит, как пришлось...

Он подошёл к большому бревну, конец которого лежал в воде, оглянулся на Ермолая:

   — Ходи сюда, казак...

Ермолай опустил поводья, подошёл к мужику.

   — Как только бабы упбрались с бельём, она и пришла сюда. Бабы сказывали, будто отрок видел, как она в речку кинулась и поплыла, крикнула: «Прощай, папенька родимый!» — да с тем и утопла.

С усилием разжимая онемевшие губы, Ермолай спросил:

   — А может, тому отроку помстилось?

Бедный отец покачал головой:

   — В дому всё как зря покидано, будто торопилась. В горячке, видно, была.

Он опустился на бревно, вынул флягу, приложился к ней.

   — В горле пересохло. Сидай и ты. На, глотни трошки с дороги.

Ермолай не двигался с места. Было сильное искушение сказать отцу правду, но тот избавил его от этой горькой участи, произнёс спасительные слова:

   — Он таки позвал её, за собой увёл.

   — Кто?

   — Да жених её, покойник. Во снах ей покоя не давал, так и увёл. Не судил ей, значит, Господь на свете жить...

9

Ермолай догнал свой отряд, когда, передохнув на хуторе, казаки снова двинулись в путь. Его отсутствие ни у кого не вызвало вопросов, и только старый казак Ус, остановив на нём пристальный взгляд, спросил:

   — Ты чего, Ермолай, губы кривишь, наче полынной горечи отведал? И глаза у тебя дикие, яко у необъезженного коня.

Как ни отмалчивался Ермолай, но добродушный Ус сумел его порасспросить обо всём, сумел и утешить:

   — Не горюй, казак, на то была Божья воля. Сам человек не волен ни в животе своём, ни в смерти.

Ермолая поразило, что Ус рассудил, как и отец Ксении. И такова сила участливого слова: Ермолай почувствовал, как в нём начинает тишать боль вины. О, не дай Бог испытать жестокие муки, назначенные человеку совестью! Ермолай до конца дней своих помнил, как дал волю страстям — злобе, ревности, своеволию...

Весь путь Ермолай держался ближе к Усу, словно от старого казака исходил благостный успокоительный настрой. Кто с молодых лет читал Священное Писание, того к старости осеняет мудрость. Ермолай охотно внимал словам и наставлениям Иоанна Златоуста, кои старый казак Ус запомнил на всю жизнь и ныне поучал ими своего младшего товарища: