Гермоген

Царь принял его в своём кабинете, именуемом Комнатой. Зашторенные синим бархатом окна не пропускали горячих лучей, и в Комнате было прохладно и уютно. Гермоген с удовлетворением отметил в лице царя энергию и свежесть, какие отличают не первой молодости людей, если они не знали ни усердного винопития, ни любодейства (что, впрочем, не почиталось в боярской среде грехом, если боярин не был связан узами брака).

Хозяин и гость расположились на покрытой ковром тахте перед небольшим столиком. Потчуя гостя мадерой и внимательно вглядываясь в него, царь спросил:

   — Что так изменился, Гермоген? Или многие беды и тесноту терпел в ссылке?

   — Душою заболел, государь, повсеместно видя, как дьявол овладел людьми. Одни кровопийствуют, другие голодом тают, наготою страждут. Иные разбоем живут. Брат идёт на брата. Монахи стали навычны в волхвовании, вдовые попы берут наложниц.

   — И как разумеешь, от кого то зло стало в нашей земле?

   — От нашего нерадения и небрежения. Злодеев не казнили, крамольников не отлучали от церкви. Священники не дозирали прихожан. Верховные иерархи не посылали во грады и сёла доведаться, кто и как пасёт церкви Божьи, как правят свои дела тиуны, не берут ли взятки. Сие небрежение к великим бедам ведёт.

Он проговорил это резко, как если бы во всём был виноват царь Василий. Видя, как огорчился царь, и чувствуя что-то неладное, Гермоген сказал:

   — Прости меня, государь. Неприлично мне говорить об этом, потому что я и сам грешен и не всё, как надо, разумею.

   — Правдивость твоя, Гермоген, и твоё боголюбие — порукой мне в чистоте твоих помыслов, в дружбе твоей... Скажи мне, — помолчав, проговорил Шуйский, — что мыслишь о поляках? Статочное ли дело полагаться на договор с ними о мире?

   — Ужели думаешь, государь, что король Сигизмунд станет радеть нам? Ныне он кипит на тебя злым сердцем. А ты ворогов своих, Мнишков, к нему пустил. И стражу при них дал в триста стрельцов, и свита при них знатная. Марина Мнишковна даже арапчонка с собой прихватила. Сказывают, равнодушно узнала весть о страшной гибели супруга, а за арапчонка, пока его не сыскали, вся извелась. Кому чаешь угодить, государь? Люди от голода тают, а ты норовишь ляхам угодить!

Но, вглядевшись в омрачившееся лицо царя, снова повторил:

   — Не сердуй, государь, и прости за неприличные слова!

   — Правда царю нужнее всего. Продолжай, Гермоген! И скажи мне по правде, что я ныне делаю не так?

   — Шаховского, вора, пошто в Путивль воеводой отпустил?

   — Думал исполнить волю, изречённую в Писании: «Милость превозносится над судом».

   — Злодей заслуживает милости, ежели он раскаялся. А Шаховской с собой государеву печать прихватил.

   — Поначалу я не ведал о том...

   — А про то, что в Путивле самое гнездовье крамольников да лихих людей, или не ведал? Ты любишь Писание, и я тако ж скажу тебе по Писанию: «И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своём, ни в воровстве своём».

   — Правда твоя, Гермоген. В Путивле Шаховской собрал людей и объявил им, что царь Димитрий чудесно избегнул смерти и ныне скрывается. Весть эта пошла дале. Ныне Шаховской смущает северные города.

   — Не ведаешь, сыскали нового самозванца?

   — Сказывают, Шаховской убеждает злодея Молчанова, убившего царевича Фёдора, объявить себя за Димитрия, но Молчанов не решается, трусит. Зато крамольнику Прокопию Ляпунову решительности не занимать. Он уже объявил себя за царевича Димитрия и взбунтовал Рязанскую землю.

   — Что станешь делать, государь?

   — Станем вместе против супостатов наших. Зову тебя, Гермоген, на престол патриарший, ныне свободный.

   — О высоком сане не помышляю. Молю токмо об одном, чтобы Господь положил мне на сердце исполнить волю Его.

   — Отныне станем вместе соблюдать Его благую волю!

13

Гермоген был прав. Великодушие царя Василия делало поляков крикливо-заносчивыми и вредило интересам России. Не один только Гермоген предупреждал его об опасности. Но вместо того чтобы дать полякам почувствовать силу монарха и державную мощь России, Василий спешил успокоить спесивый гнев Сигизмунда. Чувствуя слабинку Василия, польский король потребовал не только освобождения своих послов, но и денег за товары, разграбленные во время мятежа, а также за покупки, сделанные самозванцем. Сигизмунд собирался послать в Москву чиновника для улаживания польских дел с Россией, но медлил. Очевидно, знал, что клевреты самозванца готовили мятеж против царя Василия, и рассчитывал на успех этой разбойничьей акции.

На этот успех рассчитывали и польские послы. Они выяснили, что царь Василий не спешит заключить выгодный для него союз с их врагом — Карлом IX шведским[49]. Шведские послы находились в Москве, ожидая решения. Поляки видели в этой медлительности русских их слабость и неуверенность и решили воспользоваться этим. Выполняя наказ Сигизмунда — получить у русских как можно больше денег, — они вели себя вызывающе.