Герои

Не смог. Его уши заложило безумным грохотом, он разучился думать. Он так отвратительно задрожал, что едва способен был видеть, и под конец зажмурил глаза и выпустил стрелу в никуда. Его единственный выстрел. Бежать слишком поздно. Они повсюду вокруг дома. Попались. Он упустил шанс, а теперь везде был Союз. В лицо полетели щепки, и он отшатнулся внутрь чердака, поскользнулся и упал на задницу, проехав каблуками по половице. Расщепив древесину, в оконную раму зарылся арбалетный заряд. В комнату заглянул яркий, прошедший насквозь наконечник. Он лежал и смотрел на него, упираясь локтями. Он хотел к матери. О, мёртвые, как же он хотел к матери. Каково это, для мужчины, хотеть к маме?

Шаркая, Ручей поднялся. Повсюду стоял звон и грохот, вовсе не по-людски звучали стенания и рёв — снизу, снаружи, внутри, его голова дёргалась во все стороны на каждый отголосок шума. Они уже в доме? Они идут за ним? Всё на что его хватало — стоять здесь и истекать потом. Ноги вымокли от пота. Чересчур вымокли. Он обоссался. Обоссался, как ребёнок, и даже не понял сам, пока не начало холодить.

Он вытащил отцовский меч. Прочувствовал его вес. Оружие должно было придать ему ощущение силы, как всегда прежде. Но вместо этого к нему пришла тоска по дому. Тоска по пропахшей комнатушке, где он всё время его вынимал, смелые грёзы, что вместе с ним шелестели наружу из ножен. Поверить невозможно, что он стремился к такому. Он боком подкрался к лестнице, вывернув голову, выглядывая краешком прищуренного глаза, словно неполный обзор как-то мог его уберечь.

В нижней комнате царило беспорядочное движенье: тени и более тёмные тени, отсверки света сквозь разбитые ставни, повалена мебель, блестят клинки. Мерно трещит и крошится дерево, кто-то пытается пробиться. Голоса, накладываются друг на друга и ничего не говорят ему. Союзные слова или не слова вовсе. Крики и шёпот.

Двое из северян Потока лежат на полу. Из одного во все стороны льётся кровь. Другой повторяет, — Нет, нет, нет, — снова и снова. У Колвинга остервенелый, сумасшедший взгляд на круглощёком лице. Он колет втиснувшегося в дверь союзного. Из темноты выступает Терпила и бьёт того топориком по затылку шлема, заваливая на Колвинга. Рубит снова, по спине, когда тот пытается привстать. Наконец отыскивает щель между шлемом и латами и добивает его — голова безвольно поникла.

— Не пускайте их! — завопил Терпила, подскакивая к двери, захлопывая, и наваливаясь плечом.

Воин Союза проломился сквозь ставни, совсем рядом с подножием ступенек. Ручей сумел бы пырнуть его в спину. Наверно, даже не будучи замеченным. Но он не в силах прекратить думать о том, что будет, если он промахнётся. Что случится после того. И не делает ничего. Брейт взвизгнул, крутнулся, чтобы ткнуть союзного копьём, но прежде, чем ему это удалось, меч солдата вскрывает Брейту плечо, и разламывает его до груди. Тот испускает истошный вопль, качая копьём, пока союзный пытается вырвать из него свой меч. Кровь черной струёй брызжет на обоих.

— На помощь! — Прижимаясь к стене проревел в никуда Стоддер с висящим в руке тесаком. — На помощь!

Ручей не развернулся и не побежал. Он всего лишь медленно и тихо попятился по ступеням обратно наверх, просеменил к открытому посудному шкафу, выдрал его единственную полку, а потом, втянув голову, вполз внутрь, в подёрнутые паутиной тени. Он просунул кончики пальцев в щель между досками дверцы, потянул и закрыл её, сгибаясь пополам, спиною к брусьям. Вжался во тьму в глупом, ребячьем укрытии. Один. С ним лишь отцовский меч и собственный хнычущий вздох, да доносившийся снизу шум гибели его товарищей.

Лорд-губернатор Мид устремил повелительный взгляд в северное окно общего зала. Сомкнув за спиною руки, он многозначительно кивал обрывкам донесений, словно впрямь их понимая. Его офицеры толпились вокруг и реготали, как резвые гусята возле своей мамаши. Сравнение точное, поскольку гусыня ничуть не уступит этому полководцу в военной сноровке. Финри, будто тайный стыд, укрылась в глубине зала, отчаянно желая знать, как идут дела, и отчаянно не желая доставлять удовольствие, задавая вопросы. И грызла ногти, молча поджаривая и переворачивая на сковородке различные неправдоподобные способы мести.

Всё же, вынужденно признала она, основная вина на ней. Теперь-то она уяснила, насколько было бы лучше притвориться терпеливой и скромной очаровашкой, как и хотелось Хэлу. Хлопать в ладоши горе-вояке Миду и влезть в его доверие, как кукушка в гнездо старого дутыша.

Тем не менее, этот человек так падок на тщеславие, что во время войны таскает с собой напыщенный портрет самого себя. Быть может, ещё не поздно сыграть блудную овечку и подольститься к нему, изображая раскаяние. И тогда, когда появится возможность, она сумеет пырнуть его с удобного, близкого расстояния. Так или иначе, удар она нанесёт, слово чести. Лишь бы дождаться, увидеть пергаментное лицо Мида, когда она, наконец…

Элиз хихикнула.

— Надо же, кто это там?