Герой того еще времени

– Гена, ладно, грудь… Ты посмотрел на ее задницу? Я бы с такими достоинствами постеснялся бы перед нами раздеваться.

– Да, мы видели экземпляры и получше. Как ей только не стыдно?

И тут, словно гром среди ясного неба, на чистом русском языке мы услышали:

– Господа, а как вам не стыдно? Вы сидите и весь вечер материтесь тут.

Нас с Усачем моментально парализовало. Ураган мыслей о нашей дальнейшей судьбе пролетел в мозгу… То, что мы теперь не выездные, это к бабке не ходи. Из партии погонят, а значит, из Москонцерта тоже. И как дальше жить? Удар был сильный, но это был не нокаут. При счете шесть мы встали на ноги, а при счете девять способность соображать вернулась к нам.

– Слушай, – сказал Леня, – если он так чисто говорит по-русски, значит, он наш… Да, может, он не советский, но по психологии русский.

– Правильно, его надо угостить.

И мы собрали все свои оставшиеся деньги и заказали бутылку коньяка. Если русский, то не устоит.

Когда наша, ну та, в переднике, принесла бутылку, я отправился парламентером на переговоры. Но блюститель нравственности и чистоты русского разговорного выпивать с нами отказался. У нас окончательно опустились руки, и мы съели наш коньяк в рекордно короткие сроки. Забрало ли нас, я не помню, но вечер был смазан. Мы вышли из заведения и пошли в сторону отеля.

Где-то через квартал нас окликнул голос, который мы моментально узнали.

– Господа! Извините, я вижу, испортил вам настроение. Я не хотел, видит Бог. Но вы поймите, в этом зале кроме меня русский язык не знает никто, но русский мат знают все. Вы, наверное, заметили, когда узнают, что ты русский, часто приветствуют: «О, мистер! Твою мать».

– А вы кто? – спросил я нашего мучителя.

– Не бойтесь, я не из КГБ, я – эмигрант и вот уже несколько лет живу в Западной Германии.

– Ах ты, продажная морда, – вдруг осмелел Усач. – Мало того, что ты Родину предал, так ты еще нам, русским мужикам, выпить спокойно не даешь.

И мы пошли в сторону отеля, а наш немец сел в свое авто и отчалил. Ближе к четырем утра мы доплелись до своего жилища. Знакомая проститутка встречала нас у входа. Леня опередил ее и довольно громко сказал:

– Я, я!!!

– Ты, ты, – уверенно ответила наша подружка.

* * *

Виктор сорвал аплодисменты эффектной концовкой своей истории. Скромный и не привычный к подобным знакам внимания, он пододвинул к себе стакан горячего чая и превратился в слушателя. И я снова подхватил «знамя», увлекая нашу компанию в воспоминания:

– Знаете, когда я был начинающим артистом, мне не приходило в голову, что, общаясь на сцене и за кулисами с большими мастерами, я прикасаюсь к истории. М. Танич, И. Шаферан, М. Фрадкин, А. Левенбук и А. Лившиц… А Аркадий Хайт? Один из самых светлых и остроумных людей, с которыми я общался.

Папа Волка и Зайца

Мы, ансамбль «Голубые гитары», репетировали музыкальный спектакль «Красная шапочка, Серый волк и «Голубые гитары», соавтором которого был А. Хайт. Музыканты всячески саботировали репетиции. Ну не хотелось нам перевоплощаться. Мы, как Станиславский, «не верили» и не чувствовали «правды жизни». И часто Аркаша, в то время уже бывший маститым автором, включал свое обаяние. Анекдотами и байками он разряжал раздражение, которое нет-нет да появлялось во взаимоотношениях музыкантов и генералитета ансамбля. Когда не было И. Гранова, нашего худрука, репетиция часто превращалась в «утро устного рассказа».

Однажды Аркаша пришел в состоянии человека, боящегося расплескать эмоции.

– Я только что из редакции журнала «Октябрь», – начал Хайт. – Захожу в предбанник к главному, а у меня была договоренность о печатании пары рассказов. Секретарша говорит, что Сам сейчас занят, у него Селезневский. Если вы не знаете, кто это такой, а вы не знаете, то я скажу: Семен – «великий» (конечно, в кавычках) цыганский писатель. Знаете, такой типичный еврей, но это… Это надо видеть… Всю свою долгую творческую жизнь Селезневский разрабатывал богатую цыганскую тему, делая из героев каждого своего романа, естественно, преодолевших все трудности и препятствия, добросовестных советских тружеников. Ромалы бросали кочевую жизнь и кибитку, поселялись в двухкомнатной квартире в хрущовке и становились ударниками труда.

И вот этот писатель оказался у главреда раньше меня. Минут через пять дверь открылась, и в приемную из кабинета вышел Семен Селезневский, явно недовольный своим визитом.

– Аркаша, – обратился он ко мне, – представляешь, он зарубил мой новый роман.

– Ну что, бывает…

– Нет, послушай, я в этом романе придумал слово «моржизм». Ты только вслушайся, как звучит – «моржизм».

Реакция Хайта была моментальной:

– Сеня, если бы ты еще и «тюленизм» ввел в свое повествование, он бы не посмел не принять твое произведение. Представляешь, как бы торжественно это прозвучало – моржизм-тюленизм.

* * *