Герои в красных галстуках

— Проверь зажигание… Фары. Подфарники… Так. А теперь — сигнал. Коробку передач. — И уже подобревшим голосом: — Ну а теперь, голубчик, трогай. Полегоньку сперва… Сверни вправо… Прямо и прибавь газку… Полегче, полегче! Это ведь не асфальт Европы — тут и в колдобину залететь недолго…

Выбравшись из кабины, Севрюков подошел к водителям — они, стоя в сторонке, с интересом наблюдали за проверкой, — раскурил самокрутку, сказал:

— Хорош соколик!

Шоферы и сами видели: работник к ним пришел стоящий, даром что лет ему чуть-чуть больше шестнадцати.

Севрюковское «соколик» сразу приклеилось к Алеше. Звучало оно и ласково и гордо, напоминая, что паренек не только классный водитель, но и фронтовик, кавалер боевых наград.

В колонне по-прежнему не хватало людей. Вскоре у Борзых появился ученик — Коля Степанов, был он на год старше своего учителя. Они быстро сдружились, и Коля при каждом удобном случае расспрашивал Алешу о войне, о том, как в неполные четырнадцать лет он попал на фронт.

НЕНАВИСТЬ

Окна в избе большие, светлые — на совесть строил ее Алешкин отец. Собирался долго и радостно жить, да не довелось: простудился, запустил болезнь и умер в трудном 1933-м. А через несколько лет не стало и матери. И остался Алешка со старшей, пятнадцатилетней, сестрой и двумя совсем маленькими братьями. Ребят взял на свое иждивение колхоз.

Смотрят окна на все четыре стороны. И везде с утра до ночи одно: группками и целыми таборами, на подводах, с тачками или с одним чемоданом, узлом едут и бредут беженцы. Постучат, попросят ковшик воды и дальше — скорбные, ссутулившиеся.

Ночью окна кровянит багровое зарево — горят колхозные скирды. И чудится Алешке, что из тревожной ночной мглы надвигается неслышными крадущимися шагами огромный зверь и красные сполохи пляшут в его глазах…

Утром примчался приятель Ванька Анциферов.

— Алешк, айда за село — там машина застряла. Так и стоит брошенная.

Первым делом забрались в кабину. Алешка — за руль, Ванька жмет на широкую кнопку. Молчит сигнал. Ванька даже кулаком пристукнул — нешибко так, — молчит, сияли бойцы аккумулятор.

— Ты, Вань, пока скорости переключай, — советует Алешка, показывая на торчащий у ног рычаг с круглой черной головкой.

И вот они уже мчат вперед по раскисшей рыжей дороге, среди уханья бомб и злых пулеметных очередей.

И Лешка громко кричит:

— Первую скорость!.. Вторую!.. Поддай, поддай газку!

Сначала Ванька охотно выполнял приказы, но вот лицо его скучнеет, и он в самый неподходящий момент неожиданно выпаливает:

— Чегой-то ты, Алешка, так раскомандовался, небось это я первый узнал про машину-то…

Алешка открывает дверцу кабины, честно уступая водительское место. На подножке он на секунду задерживается, чтобы, подтянувшись на руках, заглянуть в кузов. В тот же миг глаза его улавливают блеск патронной гильзы, и Алешка забирается в кузов. Ванька, забыв про баранку, торопливо следует за приятелем. Они быстро набирают по пригоршне гильз, попадается им и несколько патронов. И уже у самого борта, под ворохом ветоши, Алешкины пальцы вдруг натыкаются на что-то холодное, металлическое. Свободной рукой он отгребает ветошь — и глазам не верит: винтовка. Настоящая! С затвором и ремнем.

Огородами, хоронясь от взрослых, приятели проносят ее и маскируют в бурьяне под плетнем. В сумерках Алешка втаскивает винтовку на чердак и надежно прячет под боров печной трубы, туда, где у него хранится десятка два патронов, подобранных и выпрошенных у бойцов.

Будто вымерло Сагайдачное. Только окна смотрят на дорогу. Вот она ожила, загудела, заурчала сотнями мощных моторов. Воздух разорвали автоматные очереди — бесприцельные, пущенные наугад, и зазвенело стекло, слезами осыпаясь на завалинки.

Немцы не задерживались подолгу в селе. Уходили одни, появлялись другие и с новым пылом принимались шарить по хлевам и погребам в поисках свиней, кур, крынок с молоком и сметаной.

Однажды в Сагайдачное пригнали пленных. В изорванных гимнастерках, в грязных бинтах и тряпье, рыжем от кровяных пятен. Бабы, причитая и голося, окружили колонну, совали в дрожащие руки лепешки из отрубей пополам с лебедой, вареную картошку, ломти пареной тыквы.

Алешка кинулся к печи, выволок чугунок, опрокинул в подол рубахи и без шапки выскочил на улицу. Его картошка досталась двум бойцам, один из которых — с замотанной в тряпки бесформенной ногой — держался за плечо другого.

— Дядечка, вы только почистите сами, она в мундирах, — залепетал Алешка, но, увидев, как, давясь, глотают они картофелины с кожурой, с комочками неотставшей земли, со слезами кинулся обратно, в погреб. В потайном месте откопал шматок сала, бережно запеленутый сестрой в тряпицу, и, сунув за пазуху, кинулся снова на сельскую площадь.

Она была уже пуста.

А в полдень прибежал человек с хутора Гусек-Погореловки, хватая ртом воздух, прохрипел:

Гады наших-то, пленных, сжечь хотят в старой школе. Собирайтесь — може, выручим…