Геррон

— Не открывай, — попросил он. — Свет слишком яркий.

Он лежал на кровати, его била дрожь. Живот раздуло, потому что пищеварение уже не работало. Неповоротливые глаза вылезали из орбит. За один укол он продал бы душу дьяволу.

Чтобы именно Лорре был зависим от зелья… В „Белом демоне“ он был наркоторговцем. Прекрасно сыграл, мне и инсценировать с ним было почти нечего. Циничная свинья, которой наплевать, что люди гибнут от его товара. И вот сам на это попался. Тоже идиотская насмешка небесного драматурга. Он выдумывает людей только для того, чтобы было над кем посмеяться.

Тогда в „Анзони“ Лорре неотложно требовалась изрядная доза морфия, чтобы дожить до следующего дня. Врач, который раньше все ему выписывал, бросил его. Из страха, что приобретет дурную славу. Если бы пациент умер у него на руках, это было бы во всех газетах. Фильм „Убийца“ имел громадный успех и в Париже тоже. Люди на улице бегали за Лорре. Самые отважные просили у него автограф. Большинство не смели, поскольку он был как-никак детоубийца.

Невероятно, как одна-единственная роль может определить карьеру. Даже целую жизнь. Лорре мог бы с таким же успехом стать поющим характерным комиком. Но по случайности он снялся сперва в „Город ищет убийцу“ и только потом в „О чем мечтают женщины“. И так и остался на все времена в амплуа жуткого злодея. У меня тоже было сходным образом. Единственная кинороль виновата во всем. Без „Голубого ангела“ я бы никогда не стал знаменит настолько, что даже Рам меня знает.

Лорре был настоящий друг. Я бы тоже ради него разорвался на куски. За одну только его телеграмму Гугенбергу, который хотел тогда непременно вернуть его в Берлин, будь он хоть сто раз жидок. Предлагал ему кучу денег. Потому что они тогда начали фильм „Каспар Хаузер“. Если его не закончить, все инвестиции шли прахом. Лорре отправил ответную депешу: „Двум таким убийцам, как Гитлер и я, в Германии тесновато“.

Может, он просто выдумал эту историю про телеграмму. Он рассказывал ее не всегда одинаково. То у него адресатом был Гугенберг, то Геббельс. Не важно. Уже за одно то, что он смог придумать такую телеграмму, его следует любить.

Я ему в тот раз помог. Добыл ему его отраву. Поэтому он был мне благодарен. Поэтому расстарался для меня в „Коламбии“.

Ведь я так убедительно разыграл тогда ради него целый спектакль.

В Берлине с этим было бы просто. После войны там на каждом углу можно было купить морфий. Кольмар был не единственным лазаретом, на запасах которого кто-то делал свой гешефт. В Париже, разумеется, тоже был свой черный рынок. Но это был мир, в котором я не ориентировался. И не хотел ориентироваться. Я должен был устроить Лорре рецепт. Не выдавая, для кого предназначено средство.

Вначале я сам хотел сыграть пациента. Медики — хорошие симулянты. Они знают нужные симптомы. В данном случае: хронические боли. Нестерпимые. Последствия старого военного ранения, вы же сами видите, господин доктор. Но тогда могло бы так случиться, что он пожелал бы вколоть мне средство прямо на месте.

План „Б“ был изощреннее.

Я отыскал по телефонному справочнику терапевта с еврейской фамилией. Некоего д-ра Жака Страсбургера. Практика в Марэ, где живут сплошные жидки.

Сперва я отправил к нему папу. Он должен был пожаловаться доктору, что у него колет в груди. Универсальный симптом, который может быть и всем, и ничем. От драматической angina pectoris до невинной изжоги. Тогда папа был еще полон энергии и тотчас включился в действие. Включился с таким воодушевлением, что мне стало боязно, как бы он не перегнул палку в игре, подобно провинциальному актеру. Эта история попала ему прямо в добропорядочное революционное яблочко. От него не требовалось делать ничего противозаконного, но сам себе он при этом мог казаться чудовищно нечестивым. Только от него требовалась еще и роль детектива.

Врач, естественно, ничего у него не нашел. Только спросил, не хочет ли он показаться ортопеду по поводу своего плоскостопия. На что папа страшно обиделся. Но он выяснил то, что я хотел знать. Д-р Страсбургер действительно был жидок. Как беженец я мог рассчитывать на его сочувствие.

Я представился ему как коллега. Изгнанный из Германии, где еврей больше не может быть врачом, а только фельдшером или медбратом. Я играл роль очень сдержанно. Немного робко. Как будто стыдясь своего положения. Для верности я даже захватил с собой свидетельство о сдаче медицинского госэкзамена. Этот ничего не стоящий, но импозантно расписанный латынью документ. „Alma Mater Berolinensis. Facultas Medicinae“. На первый взгляд его можно было принять и за докторский диплом.

При отъезде из Берлина Ольга прихватила все мыслимые бумаги. Свидетельства о рождении. Мой членский билет театрального товарищества. Свою сберкнижку, деньги с которой потом были похищены.