Геррон

— Нет, серьезно. Мне интересно. Что вы делали, когда еще можно было что-то делать?

— Я и в самом деле был философом, — сказал он.

— Это не профессия.

— Моя жена тоже всегда это утверждала. Но мне платили за философствование. Я был завкафедрой в Праге.

— Вы профессор! — Я не смог устранить из своего тона невежливое удивление. Но Туркавка, кажется, не обиделся.

— Был, — сказал он.

— А теперь вы здесь смотритель туалета.

— Я просил такую работу. Она кажется мне подходящей.

И правда. Если присмотреться, я и впрямь мог бы представить его в аудитории. Так же как мог представить себе на сцене «камерного певца» из отеля «Адлон». Только тот, скорее всего, был парикмахером. Что-то вроде того. В отличие от господина Туркавки.

— Вы могли бы читать лекции, — сказал я. — Для Отдела организации свободного времени. Я замолвил бы за вас словечко перед господином Хеншелем.

Он отрицательно покачал головой:

— Это не соответствовало бы тому, что я представляю собой сегодня. Сегодня… — Он прервался, потому что как раз кто-то выходил из сортира. — Пожалуйста, мойте руки, — сказал он.

— Как это — не соответствовало? — нетерпеливо спросил я.

— Это вопрос логического мышления. Кто не принимает перемен, тот пытается сделать правильные выводы из неверных предпосылок. И приходит, естественно, к ложным результатам. Вы, например… — Снова мимо нас кто-то проходил. — Пожалуйста, мойте руки, — сказал Туркавка. — Пожалуйста, мойте руки.

— Так что насчет меня?

— Ну вот, господин Геррон, если сформулировать напрямую: вы все еще воображаете, что вы режиссер.

— Я и есть режиссер.

— Неправильная временна́я форма, — сказал господин Туркавка. — Вы им были. Это не одно и то же. Теперь вы нечто другое. Вольно или невольно, это не играет роли для определения. Я, к примеру, лишь старик, которого заточили в тюрьму. Больше от меня ничего не осталось. Арестант, больше ничего, который стоит рядом с бочкой воды и требует от людей, чтобы они мыли руки. Тут все соответствует. Арестанты не читают лекций.

— Я только что снимал фильм.

— Это ничего не доказывает, — возразил Туркавка. — Лев, который прыгает через обруч, уже не лев. Позвольте мне задать вам вопрос. Если бы вместо фильма вам приказали что-то другое — например, проползти на брюхе по улице, — вы бы это сделали?

— Чтобы не попасть в транспорт? Конечно.

— Разумное решение. Но вы бы из-за этого не дали себе определение ползуна на брюхе. Не в этом ваша сущность, как назвал бы это Аристотель. Вы определили бы себя как человек, который хочет жить дальше.

— Режиссер — это моя профессия!

— Было вашей профессией, — сказал Туркавка. — Пожалуйста, мойте руки. Вы путаете прошлое с настоящим, господин Геррон. Как это делают многие здесь, в гетто. Может быть, это и утешительно, но не разумно.

— Можно ли оставаться разумным, когда мир сошел с ума?

— Хороший вопрос, — сказал Туркавка. — Если рассматривать чисто теоретически. Но если анализировать содержательно…

Я вдруг рассмеялся. Потому что мне стало ясно, что господин Туркавка, господин профессор Туркавка, ведет себя ничем не лучше меня.

— Почему мы затеяли эти дебаты? — спросил я его.

— Без особых причин.

— Нет, господин Туркавка. Вы дискутируете со мной, потому что вы каждым своим аргументом доказываете себе самому, что вы все еще тот, кем вы, по вашему утверждению, уже не являетесь. То есть философ.

Он посмотрел на меня и улыбнулся. Нет, не улыбнулся. Осклабился.

— В самую точку, — сказал он. И потом: — Пожалуйста, мойте руки. Пожалуйста, мойте руки.

А мне уже снова понадобилось в сортир.

«581. Со средне близкого расстояния. Купальня на Эгере. Мужчина стоит на доске для прыжков и ныряет с двойным сальто».

— Уж извините меня, — говорит Якуб Лишка. — Я знаю, что прыжок выполнен нечисто. Голод выбивает меня из равновесия.

— Это ничего, — говорю я. — С нашего ракурса ошибки не видно.

Он был мне благодарен. Поднял вверх большой палец перед тем, как выпрыгнуть из кадра.

«582. Прыгун входит в воду. При монтаже в момент, когда брызги взлетают вверх, подклеить вывеску „Купальня“».

Вывески больше нет. Они разобрали декорации раньше времени. Вывеску бросили в тачку. А она нужна мне для монтажа. Для стыковки. Она является принадлежностью фильма. Нельзя сжигать ничего, что входит в состав фильма.

Ничего нельзя сжигать.

«583. Подвижная съемка. Снято с крыши репортажной машины и заканчивается на другой стороне купальни».

Люди должны оставаться в воде. Надо им это сказать. Снаружи торчат только головы. Только головы. Оставаться в воде, пока не кончится война. Русские уже в Брюсселе. Оставаться в воде. Иначе будет видно, что на них нет желтых звезд.

«586. С близкого расстояния. Снято с лодки: пловцы».

«587. С близкого расстояния. Вид с каменной лестницы: пловцы».

«588. С близкого расстояния. Вид сверху: пловцы».

Пловцы. Пловцы. Пловцы.

— Я утонула, — говорит госпожа Олицки. — Потому что на мне был чужой купальник.

— Садитесь к пишущей машинке, — говорю я. — У меня болит спина.

Стоя у меня за спиной, она кладет руки мне на плечи. Склоняет лицо над моей головой. На меня падают капли. Ведь она утонула.