Герцль. Жаботинский

2 июня 1895 года их беседа состоялась во дворце Гирша на Елисейских полях. После краткого вступления, объяснявшего, почему он обратился именно к Гиршу, Герцль без обиняков перешел к своему делу. Вследствии двухтысячелетнего рассеяния мы оставались без единого руководства нашей политикой. Именно это я считаю нашим главным несчастьем. Это повредило нам больше, чем все преследования. Именно из-за этого мы гибнем, опускаемся. Ибо не было никого, кто бы — пусть даже из авторитарного своекорыстия — воспитал из нас настоящих людей». Герцль продолжал: «Будь у нас единое политическое руководство…. мы могли бы приступить к решению еврейского вопроса».

Еврейский вопрос стал для Герцля, без сомнения, вопросом политическим, вопросом, который может быть решен только средствами политики. Этот вывод стал исходным пунктом для всех дальнейших размышлений. Однако прежде он посчитал необходимым, как показывает дневниковая запись разговора, покончить о принципом благотворительности. «Вы плодите попрошаек, — заявил он слушающему его с интересом Гиршу. — Характерно, что ни у одного народа нет столько благотворительности и столько нищенства, как у евреев. Ясно, что между двумя этими явлениями должна быть связь. Так что благотворительность плохо влияет на характер народа». Гирш, поразмыслив, согласился с этим утверждением и хотел ответить, но Герцль не дал себя прервать и подверг критике Гиршевскую попытку аргентинской колонизации, которая, по его мнению, заведомо была обречена на провал, так как велась филантропическими методами. «Вы тащите, гуда этих земледельцев. Они убеждены, что и впредь могут рассчитывать на Вашу поддержку, и имен но это отбивает у них охоту к труду. Такой «экспортный еврей» не стоит того, во что он Вам обходится». И Герцль разъяснил Гиршу: «Нет, прямыми методами вообще не стронуть с места большие массы людей. Вы можете воздействовать лишь косвенно». Итак, что же делать? Коротко и ясно Герцль изложил банкиру свою точку зрения: «Прежде чем остаться или сдвинуться с места, раса должна быть улучшена именно здесь. Ее нужно сделать боеспособной, трудолюбивой и высокоморальной. А уже после этого пусть уезжают — если это будет необходимо». Гирш недовольно покачал головой и сказал Герцлю, что считает его интеллигентным человеком, но его фантастические затеи нереализуемы. Герцль взволнованно возразил: «Разве я Вам не говорил с самого начала, что Вам это покажется либо слишком простым, либо фантастичным? Вы не понимаете, что такое фантастическое, и не осознаете, что только с большой высоты можно рассмотреть человеческое величие». На возражения барона, что эмиграция — это единственная возможность, что можно купить достаточно подходящих земель, Герцль ответил: «А кто Вам сказал, что я против эмиграции? Именно о ней идет речь в моих заметках. Я обращусь к германскому кайзеру, и он меня поймет, потому что он способен судить о великих вещах… Я скажу кайзеру: отпустите нас. Я ему укажу средства и пути, которыми намерен воспользоваться для выезда, да так, чтобы после него не возникла некая пустота и нарушение экономической структуры. На вопрос банкира, где он собирается достать необходимые для этого деньги, Герцль ответил: «Я размещу еврейский национальный заем в десять миллионов марок». Гирш отверг эту идею как бредовую: «Богатые евреи не дадут ничего. Богачи — люди аморальные, их не интересуют страдания бедняков…» В конце Гирш заметил, что эта беседа не будет последней. Как только он вернется из-за границы, он тотчас же даст о себе знать Герцлю.

Если судить по дневниковым записям, Герцль придавал этому разговору немалое значение. Тем не менее, в этом разговоре столкнулись два человека, которые, несмотря на взаимную симпатию, по сути своей представляли два совершенно различных мира. В письме, направленном Гиршу на следующий день, Герцль отдает себе в этом полный отчет: «Вы великий еврей денег, я же — еврей духа. Из этого проистекают различия наших средств и путей». Хотя этот разговор и не принес конкретных результатов, Алекс Байн абсолютно прав, оценивая его как первый реальный политический шаг к новой еврейской политике. Герцль это понял, хотя вежливая ирония Гирша выводила его из себя и удерживала от дальнейших устных разъяснений «Я все еще слишком разбрасываюсь в беседе, — записал он после этой примечательной встречи, — у меня еще нет апломба, который появится, потому что он необходим для того, чтобы одолеть сопротивление противников, встряхнуть равнодушных, ободрить страждущих, воодушевить малодушный и опустившийся народ и заговорить на равных с сильными мира сего».

Герцль не дал себя обескуражить. В упомянутом письме, написанном на следующий день после встречи с Гиршем, он попытался досказать то, о чем не было сказано при встрече. «Пусть Вас не смущает то, что я молчу, — говорится в письме. — В мои тридцать пять лет во «Франции становятся министрами, а Наполеон уже был императором». И далее: