Герцог Бекингем

Рассказывая о болезни и смерти Якова I, мы уже упоминали пластырь и настойку, которые Стини предложил страдавшему королю. Разумеется, с того времени (ведь прошло уже больше года) зловредные слухи еще больше умножились и распространились. Тем не менее Диггсу потребовалась большая смелость, чтобы посметь сказать: «Будучи камергером, герцог, без всяких предписаний сведущих людей и даже вопреки официальной точке зрения врачей, пользовал Его Величество некими пластырями и некой настойкой, которые медикам неизвестны, позабыв при этом о своем долге и сердечном почтении, каковые он должен был испытывать по отношению к столь священной особе. Эти средства произвели столь неблагоприятное воздействие, что врачи отказались продолжать лечение Его Величества, пока пластыри и настойку не перестанут применять. […] Сам король, чувствуя себя все хуже, считал, что причиной ухудшения являлись указанные пластыри и настойка, что говорит о столь тяжком преступлении, что его можно охарактеризовать как измену и убийство. Я не стану долее распространяться на эту тему, щадя честь короля» ^{324}.

Подобное заявление было уже чересчур. Что имел в виду Диггс, упоминая о «чести короля»? Что Карл был сообщником убийцы своего отца? Во всяком случае, король понял это именно так. И не замедлил отреагировать.

Бекингем – Сеян? Карл I – Тиберий?

После подобных обвинений можно было ожидать самой бурной кульминации. Она и прозвучала в конце концов из уст Джона Элиота, окончательно превратившегося в ожесточенного преследователя своего бывшего друга и покровителя.

Как мы видели, обвинительный акт кое-как соединил в одном тексте обвинения весьма общего и туманного характера (сосредоточение должностей в руках герцога, продажность) с мелкими придирками, а под конец сформулировал обвинение в убийстве {manslaughter). Речь Джона Элиота включает все эти пункты, обильно сдобренные риторическими фигурами и латинскими цитатами. Из этого следует, что лорды, перед которыми он выступал, знали классику куда лучше наших современников – по правде говоря, в это нетрудно поверить.

Основным аргументом Элиота было то, что прежде, чем Бекингема осудят судьи, его осудило общественное мнение, а следовательно, «доказательств не требуется». В наше время подобное выступление в суде привело бы к прекращению процесса. В 1626 году оно казалось убедительным. Затем последовали выпады, кажущиеся нам чересчур живописными: «Герцог – воплощение обмана и лжи. Его можно сравнить разве что со зверем, коего древние именовали "Stellionatus", столь ужасным, столь грязным, что они не знали, как с ним обходиться». Распаляясь в собственном красноречии, Элиот выражал удивление, что подобное существо вообще может так долго жить и благоденствовать. «Не чудно ли то, что человек, столь опасный, столь жестоко злонамеренный, мог до сих пор безнаказанно злодействовать, ввергая страну в пучину нищеты и разрушения ради удовлетворения своих низких желаний и потребностей своих близких? Как совместить подобную ситуацию с благополучием государства и честью короля?» (Опять эта «честь короля», о которой упоминают по любому поводу!)

И в заключительной части своей речи Элиот пускается в долгие исторические сравнения, почерпнутые из времен Римской империи и наверняка хорошо известные его слушателям: «Этот человек – язва, разъедающая государство. Я искал в истории персонаж, с которым можно было бы его сравнить, и не нашел никого, кто больше походил бы на него, чем Сеян, о ком Тацит говорит, что был он audax, sui obtegens, in alios criminator, juxta adulator et superbus ^[68]. Он был высокомерен, презрителен, постоянно смешивал свои интересы с делами государства до такой степени, что велел именовать себя Imperatoris laborum socius ^[69]. Смотрите: разве не подходят все эти описания слово в слово к портрету герцога, который так часто в речах упоминает дела короля рядом со своими собственными?… Милорды, таков этот человек. Именно от него исходит все зло, именно он – причина несчастий; лишь его низвержение может дать надежду к улучшению положения дел».

Сравнение с Сеяном требовало известной дерзости, ибо, если оно относилось к грубому, жестокому и продажному министру, описанному Тацитом в Анналах (Книга IV, глава I) и казненному в 31 году до н. э., то подразумевало также и государя, чьим фаворитом долгое время оставался Сеян, а именно – Тиберия, ставшего архетипическим образом кровавого тирана. Понимал ли это Элиот? Может быть, и нет, ибо подобное красноречие приводит к запальчивым заявлениям. В любом случае, Карл I все понял правильно. «Если Бекингем – Сеян, то, следовательно, я – Тиберий», – с горечью отозвался он на эту речь ^{325}.