Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий

«Итак, Франция функционировала как Гексагон и была полностью изолирована от США. Я говорю о США не ради культа Америки, а потому, что там произошла великая интеллектуальная революция. В начале века таким центром была Вена, а сейчас это происходит там. Это очевидно в когнитивных науках, но столь же важно и для социальных наук, где особенно значим прагматический поворот. Изолированность Франции долго мешала узнать о существовании этих направлений. Последствия такой замкнутости иногда приводят к совершенному абсурду. Те люди, которые оказались в курсе американских влияний, поспешили стать в душе американцами. Например, у нас есть много аналитических философов, которые не интересуются никакими конференциями, кроме происходящих в Америке или в Англии. Они превратились в противоположность того, что было раньше, то есть вместо культа Гексагона они создали культ Америки»,

— говорит Бернар Конен.

«Фиксация на Америке» (как ее называет Оливье Монжен) оказывается столь сильной, возможно, из-за привычки мыслить мир исходя из противопоставления «столицы — провинции», «центра — периферии». В 1970-е годы потребность в столице ощущалась настойчиво и остро. Уверенность, что теперь, когда Париж больше не может претендовать на роль законодателя методологической моды, интеллектуальный центр мира должен переместиться в другую страну, присутствует и поныне. Насколько, однако, правомерен такой взгляд сегодня, когда мир становится все более глобальным и, как следствие, все более полицентричным? Не стал ли он уже «скоплением провинций»? Быть может, Париж был последней интеллектуальной столицей, обладавшей монополией на производство идей — в частности, в сфере наук о человеке?

Следует напомнить о том, что «культ Америки» складывался в академической среде на фоне широкой распространенности антиамериканских настроений во французском обществе, которые особенно возросли после войны в Ираке. Антиамериканские клише — и прежде всего отождествление американской культуры с массовой культурой — постоянно срываются с уст моих собеседников. Довольно часто противопоставление Франции Америке выражает самоощущение интеллектуала, осознающего свою несоизмеримо более высокую роль во французском обществе по сравнению с положением коллег в США. По мнению моих собеседников, в Америке нет интеллектуальной жизни прежде всего потому, что у населения она не вызывает интереса, а фигура интеллектуала отнюдь не является культовой. «Интеллектуальная жизнь в пределах университетского кампуса», — иронизируют французские коллеги. Важным фоном для этих рассуждений является традиционное различие «европейской» и «американской» морали.

«Я встретил коллегу-антрополога, который вернулся из Стэнфорда. Он рассказывал, что там никто не мог понять, почему человек образованный, умный, с университетским дипломом занимается антропологией вместо того, чтобы делать деньги. Это тотальная шизофрения — там существует огромный интеллектуальный капитал, но в обществе другие ценности. Может быть, и здесь так будет когда-нибудь…»

— пожимает плечами Жак Ревель[34]. В рассуждениях коллег часто прорываются и другие черты старого, «гексагонального», восприятия Америки: упреки в недостатке творческой потенции, в склонности к формализации и банализации знания.