Герцогиня и «конюх»

Князь Долгорукий подошел к венценосному страдальцу. Тот хрипло дышал, поводя широко раскрытыми глазами, в которых светилось бредовое безумие, и лепетал:

– Пустите меня, крамольники! Кто смеет держать за грудь самого цезаря?! Я – бог! Я вас всех велю казнить! Зачем вы льете смолу мне на голову?… А-ах!..

Лицо Долгорукого было бесстрастно. Ни один луч сострадания к умиравшему царю не светился в его глазах.

– Велишь казнить? – произнес он.  – Опоздал, мальчуган: смотри, вместо короны на твоей голове торчит смешной колпак… Не забывай, что ты не властен убить смерть… И она идет к тебе верными шагами… Прощай, Петр Алексеевич! Если ты нам не сделал ничего худого, так это только потому, что не успел. А явись бы кто-нибудь посильнее меня – и ты без жалости вышвырнул бы меня и все мое семейство.

Он был наедине с царем. Никто из оставшихся придворных не решался войти в спальню.

Тогда, воровским взглядом оглянувшись по сторонам, Алексей Долгорукий стал быстро снимать перстень с руки императора-отрока.

– Оставьте! Оставьте! Ой, что вы делаете? Зачем вы рубите мне руку? – закричал в бреду Петр.

Палец, на котором был надет перстень, распух так, что князю Долгорукому стоило огромных усилий стащить кольцо.

Вдруг в дверь спальни раздался стук. «Друг» царя, могущественный временщик вздрогнул, отскочил от кровати Петра Алексеевича, подошел к двери и, раскрыв ее, впустил маленького человека с лицом старой обезьяны.

– Скорей, скорей, Лукич, за работу!..  – шепнул князь.  – Принес? Все?…

– Все, ваше сиятельство,  – тихо проговорил человечек.

– Ну, так вот, иди сюда, за мной, в эту дверь! – Долгорукий провел обезьянообразное существо в маленькую комнату, примыкающую к спальне императора, и спросил: – Понял, что надо?

– Написано ясно!..  – ухмыльнулся полугном.

– Бумага подходящая? – быстро задал вопрос Долгорукий.

– Осмелюсь доложить, что ничего более чудесного для тестамента и придумать невозможно. Извольте поглядеть!

– А воск захватил?

– Хе-хе-хе! – отвратительно рассмеялся тайный слуга русского царедворца.  – Ах, ваше сиятельство, неужто Прокофий Лукич может что-либо упустить из вида?

– Ну, так вот, ставь скорее сюда восковую печать!..

«Мастер» принялся за работу. Он растопил воск о масляный фонарь, после чего спросил:

– А чем же припечатаем?

– На, держи, вот этим! – И Долгорукий подал иностранному клеврету-мастеру перстень несчастного мальчика-императора, сказав: – Прикладывай, скорей, скорей! Каждая секунда дорога…

– Чудесно! Ах, хорошо! – захлебывался беззвучным смехом подделыватель.

– Ну а текст-то правильно составишь? Не проврешься?

– Помилуйте!..

– Помни: «Поелику чувствуя себя хворым, недужным и случай – оборони, спаси и сохрани, Господи, от сей напасти! – прекращения дней живота моего, то я, император всея Руси, Петр Второй, назначаю преемницей царского престола российского, любезную нареченную мою невесту княжну Екатерину Долгорукую…»

Шум, послышавшийся из спальни Петра Алексеевича, прервал работу по составлению подложного царского тестамента.

Алексей Долгорукий побледнел и, шепнув «мастеру»: «Работай!» – бросился в опочивальню императора.

Тот стоял в рубашке посредине спальни и кричал:

– На колени, злодеи! Император-цезарь приказывает вам повиноваться его воле!..

А страшные печати зловещей «черной смерти» все победнее и победнее разгорались на лице венценосного страдальца.

V «Действуйте, Остерман»

Остерман «был болен».

Этот поразительно ловкий, блестящий дипломат всегда ухитрялся заболеть «вовремя». Благодаря этому ему удавалось при той непрерывной «игре» всевозможных партий, какая велась вокруг трона,  – всегда сохранять строжайший нейтралитет.

Пуская в ход на деле все тайные пружины своего дипломатического таланта, он по праву был безупречен в глазах той или иной враждебной политической партии. Никто из верховодителей ее не мог прямо заподозрить Остермана в измене.

Так было и на этот раз. Предчувствуя возможность переворота правительства (coup d'état), Остерман притворился больным, но держал нос по ветру.

– Ну? – торжествующе глядя на Остермана, спросил Бирон.  – Разве я был неправ? Он умирает, Остерман, умирает наш юный император!

Остерман печально улыбнулся и произнес:

– Честное слово, дорогой мой, мне жаль бедного мальчика! Я все, все делал для того, чтобы вырвать его из рук этих пьяных злодеев Долгоруких; я хотел образовать его, сделать его человеком в европейском смысле слова, но… один в поле – не воин. Они захватили его и погубили. О, Россия, Россия! Когда невежественные люди становятся тебе на пути, угрожая мысли кнутом и арестантским халатом, приходится уступать, утешаясь латинской поговоркой: feci, quod potui; faciant meliora potentes.[24]

Искренняя, неподдельная скорбь зазвучала в голосе воспитателя юного императора. «Честному немцу» претили дикие оргии, устраиваемые вельможами-рабами для потехи своего повелителя.

– Да, да, это ужасно! – продолжал он.  – Вы знаете, Бирон, как воспитывали отрока Иоанна Четвертого?

– Знаю,  – ответил Бирон, в голосе которого слышалось нетерпение.