Гёте

Ей только что исполнилось двадцать три года, и Гёте знал её не больше месяца. Её отец, мелкий служащий архива, незадолго до того умер, как говорили, от излишнего употребления вина и оставил семью в нищете. Надо было зарабатывать на жизнь: она поступила в модную мастерскую, которую открыл поэт Бертух. Её брат, полагавший, что обладает литературным дарованием, искал службу. Когда Гёте вернулся из Италии, Кристиану отправили к нему для переговоров. Однажды, когда он, по обыкновению, прогуливался в парке на берегу Ильма, она подошла с прошением в руках, сделала реверанс и улыбнулась своей самой очаровательной улыбкой. Эта улыбка понравилась. Советник был покорен её смелостью. Он пригласил её к себе. Она стала приходить часто, даже очень часто. Совсем не робкая, она немного напоминала римскую брюнетку Фаустину и очень быстро пошла по её стопам. В то ненастное лето эта внезапная вспышка любви вносила в дом как бы луч Италии. Нужно наслаждаться солнцем везде, где бы оно ни сияло. В пухлых ручках Кристианы Гёте забывал о нравоучениях госпожи фон Штейн.

Первое время их отношения оставались скрытыми: не надо было раздражать двор, и поэт был осторожен. Вначале свидания происходили в его загородном домике. После работы и официальных визитов он ждал там свою любовницу, сидя перед камином с потрескивающими сучьями, тем камином, который воспет в «Римских элегиях». Порой он, приоткрыв дверь и облокотись на изголовье своей постели, тщетно ждал её до утра, снедаемый желанием. Порой она поджидала его. Как-то раз она заснула на кушетке. Он вошёл крадучись и сделал сохранившийся доныне прелестный и неловкий рисунок: она слегка склонилась во сне, кудрявая головка опирается на подушки, а голые руки упали на пышное, в буфах платье. Потом он положил на стол апельсины и розы и тихонько, на цыпочках, вышел. Он уносил с собой ещё одну элегию.

В большом селе, каким был Веймар, такие постоянные отношения не могли долго оставаться незамеченными. Уже 14 августа 1788 года — близость их длилась ровно месяц — Каролина Гердер пишет своему мужу: «Штейн полагает, что у Гёте завелась связь, и, кажется, она права... Он приглашал меня к себе пить чай. Я сказала: «Да, если будет Шарлотта». — «А, — возразил он, — тут ничего не выйдет, она сердится, и от неё трудно чего-либо добиться». Баронесса ещё ничего не знала, но с присущей ей тонкой интуицией и болезненной проницательностью не без горечи замечала, как в нём вновь мощно заговорили инстинкты. Каким он казался жизнерадостным! Как охотно засиживался теперь за герцогским столом, много ел, пил и шутил! Не говорил ли он Каролине, что, имея дом, хороший стол, хорошее вино и тому подобное, он уже ничего больше не ищет? Что скрывалось за этим «и тому подобное»? Она боялась отгадывать.

И потом, как объяснить его поведение при дворе? Угрюмый с дамами, он быстро становился весёлым в обществе молодых девушек, целовал им ручки, говорил любезности и без устали танцевал с ними. Он вечно «торчал» теперь в Иене, и это тоже вызывало сплетни. Конечно, Гёте влекли в университет его научные занятия и общество учёных профессоров, которое он находил там, но он рассматривал не только ботанические и минералогические коллекции, он замечал и хорошенькие личики. «Я очень веселился, — пишет он в ноябре, — много танцевал на балу и ездил в Лобеду и в Драхендорф; третьего дня обедал у Гризбаха, вчера был на концерте и так далее. Видишь, Иена настраивает на весёлый лад». В те же месяцы он признавался Карлу-Августу, что чувствует себя помолодевшим, жаждущим веселья, как юный студент.

Между тем баронесса проникла в его тайну. В марте 1789 года она открылась Каролине Гердер: да, Гёте опустился до низменной связи, — и подруга, не без злорадства передавая эту новость мужу, спешит прибавить: «Такой человек, как он, и, главное, близкий к сорока годам, не должен бы был так опускаться». В то же время госпожа фон Штейн отправилась к поэту и выразила негодование по поводу посещения Кристианы. Это был ультиматум. Вместо того чтобы поставить их дружбу выше этой связи, она высокомерно потребовала выбрать между ними. Как будто обеих женщин можно было мерить одной и той же меркой; как будто её влюблённая дружба, её чистая нежность давали ей право на наслаждения друга, — неловкость, которая укрепила Гёте в его сопротивлении. Раз он должен был выбирать, он при таком вторжении в свою жизнь выбрал не колеблясь: он отдал предпочтение Кристиане.