Гёте. Жизнь как произведение искусства

В эти политически неспокойные годы Гёте разрывается между желанием обрести покой и уединение, найти место, «где бы я мог запереться от всех в своем доме и саду», и любопытством, более того, жаждой приключений – желанием присутствовать при великих событиях и доказать свою жизнестойкость. С одной стороны, он ищет убежища перед лицом истории, с другой – хочет оказаться в гуще событий. Это последнее желание не связано с надеждой на прогресс, каковую питали многие его современники. В истории Гёте ищет не смысл, а возможности стать свидетелем перемен и утвердиться как личность. История привлекает его как противник, с которым можно помериться силой. Свою неповторимую индивидуальную жизнь он хочет вырвать из лап этого хищного зверя. В сражениях революционных войн снова оживает дерзкая смелость стихотворения периода «Бури и натиска» «Бравому Хроносу»:

Эй, проворнее, Хронос!
Клячу свою подстегни!
Путь наш теперь под уклон.
<…>
Ну, вали напролом,
Через корягу и пень,
Прямо в кипящую жизнь!
<…>
Пьяный последним лучом,
Ослепленный, ликующий,
С огненным морем в очах,
Да низвергнусь в ночь преисподней!
Дуй же, дружище, в рог,
Мир сотрясай колымагой!
Чтоб Орк услыхал: мы едем!
Чтоб нас у ворот
Дружески встретил хозяин[1087].

Весной 1792 года началась первая военная кампания прусско-австрийского союза против революционной Франции. Французское Национальное собрание, по-видимому, было так напугано открытыми приготовлениями Пруссии и Австрии к войне и активностью эмигрантов на немецкой земле, что решило опередить врага и 20 апреля объявило войну Австрии и ее союзнику Пруссии. Герцогу Карла Августа, к тому времени генерал-майору прусских войск, представилась возможность проявить себя в военных действиях. Он вступил в войну в качестве командира кирасирского полка и выразил настоятельное желание, чтобы его друг и министр Гёте сопровождал его в походе. Отказаться Гёте не мог, да и не хотел. После Италии он чувствует себя очень обязанным герцогу. Кроме того, его тянет «на волю», тем более что, подобно многим другим, он убежден, что победить французов будет проще простого, поскольку их армия, равно как и вся политическая система, погружена в пучину хаоса. Как он пишет в одном из первых писем из похода, вскоре он рассчитывает оказаться в Париже. Кристиане он обещает привезти из французской столицы «всякой всячины»[1088].

На деле все вышло иначе. Французская армия действительно была плохо подготовлена, и прусско-австрийские войска могли бы воспользоваться благоприятным моментом для стремительного наступления. Но, уверенные в собственных силах, они не торопились. К тому времени, когда наступление наконец началось, силы французов были уже неплохо организованы. Союзные войска, к которым Гёте примкнул в августе 1792 года, продвинулись через Лонгви до Вердена, где начался страшный ливень: «Все здесь честят Юпитера-дожденосца за то, что и он стал якобинцем»[1089].

В очерке «Кампания во Франции 1792 года», написанном тридцать лет спустя, Гёте изобразил все тяготы этого похода, остановленного дождем и слякотью. Обоз с провизией не мог проехать к войскам, еды не хватало, солдаты спали в лужах. Гёте приходилось не так тяжко: его походная кровать стояла в палатке герцога. Под Верденом союзники открыли артиллерийский огонь по врагу и продвинулись до Вальми, где 20 сентября началась страшнейшая, затянувшаяся на несколько дней канонада. Гёте уже не «праздный наблюдатель»[1090], как он называет себя еще 10 сентября. Верхом на лошади он бросается под град пуль, игнорируя предостережения офицеров. Он не страшится опасности и даже ищет ее. Позднее он опишет внутреннее переживание этой экстремальной ситуации в беспристрастном стиле своих оптических исследований, которые он, кстати, не оставлял и на время военного похода: «В таких-то обстоятельствах, со всем вниманием следя за собой, я вскоре заметил, что со мною творится что-то неладное, о чем могу доложить, разве лишь прибегнув к фигуральной речи. Мне чудилось, что вокруг меня невероятно жарко и что эта жара пронизывает меня насквозь, так что начинаешь как бы сливаться со средою, в какой находишься. Глаза по-прежнему видели все ясно и четко, но мир, казалось, приобрел некий коричневато-бурый оттенок, отчего предметы становились только отчетливее. Волнение крови я не ощущал, но все как бы пожирал охвативший меня жар. Отсюда явствует, в каком смысле можно называть такое состояние лихорадкой. Достойно упоминания уже то, что жуткий грохот воспринимается только слухом, ибо причина его сводится к пальбе пушек, к вою, свисту и гулу проносящихся и падающих ядер»[1091].