Гетманич Орлик

Долго ругались. Русские вообще большие мастера на ругань.

Кажется, такого сквернословия, как здесь, нигде не услышишь. Им

заражен воздух. В одном из ругательств, и самом позорном, которое,

однако, употребляют все от мала до велика, слово мать соединяется с

гнуснейшими словами. Оно так и называется матерным словом. И этот

народ считает себя христианнейшим!

Истощив ругательства, вельможи стали плевать друг другу в лицо.

Все стояли кругом, смотрели и смеялись. Здесь подобные схватки -

обычное дело и кончаются без всяких последствий.

Князь Яков Долгоруков подрался с князем-кесарем Ромодановским.

Эти два почтенные, убеленные сединами, старца, ругаясь тоже по-

матерному, вцепились друг другу в волосы, начали душить и бить друг

друга кулаками. Когда стали разнимать их, они выхватили шпаги.

41

– Ei, dat ist nitt parmittet! – крикнул по-голландски царь, подходя и

становясь между ними. Протодьякон Петр Михайлов имеет от папы указ:

«во время шумства унимать словесно и ручно».

– Сатисфакции требую! – вопил князь Яков. – Учинен мне великий

афронт. .

– Камрат, – возразил царь, – на князя-кесаря где сыскать управы,

кроме Бога? Я ведь и сам человек подневольный, у его величества в

команде состою. Да и какой афронт? Ныне вся кумпания от Бахуса не

оскорблена. Аuffen – rauffen, напьемся – подеремся, проспимся -

помиримся.

Врагов заставили выпить штраф перцовкою, и скоро они вместе

свалились под стол.

Шуты галдели, гоготали, блевали, плевали в лицо не только друг

другу, но и порядочным людям. Особый хор, так называемая весна,

изображал пение птиц в лесу, от соловья до малиновки, разными

свистами, такими громкими, что звук отражался от стены оглушающим

эхом. Раздавалась дикая плясовая песня с почти бессмысленными

словами, напоминавшими вопли на шабаше ведьм.

Ой, жги, ой, жги,

Шинь-пень, шиваргань

Бей трепака,

Не жалей каблука!

В нашем дамском отделении пьяная старая баба-шутиха, князь-

игуменья Ржевская, настоящая ведьма, тоже пустилась в пляс, задрав

подол и напевая хриплым с перепоя голосом: «Заиграй, моя дубинка,

Заваляй, моя волынка! Свекор с печки свалился, За бревно завалился.

Кабы знала, возвестила, Я повыше б подмостила, Я повыше б

подмостила, Свекру голову сломила».

Глядя на нее, царица, со сбившейся набок прическою, вся потная,

красная, пьяная, прихлопывала, притоптывала: «Ой, жги! Ой, жги!» и

хохотала, как безумная. В начале попойки приставала она к ее

высочеству, убеждая пить довольно странными пословицами, которых на

этот счет у русских множество: «Чарка на чарку – не палка на палку. Без

поливки и капуста сохнет. И курица пьет». Но, видя, что кронпринцессе

почти дурно, сжалилась, оставила ее в покое и даже потихоньку сама

подливала ей, а кстати и нам, фрейлинам, воды в вино, что на подобных

пирах считается великим преступлением.

В конце ночи – мы просидели за столом от шести часов вечера до

четырех утра – несколько раз подходила царица к двери, вызывая царя и

спрашивая:

– Не пора ли домой, батюшка?

– Ничего, Катенька! Завтра день гулящий, – отвечал царь.

Приподымая занавеску и заглядывая в мужское отделение, я

видела каждый раз что-нибудь новое.

42

Кто-то, шагая прямо через стол, попал сапогом в блюдо с рыбным

студнем. Этот самый студень царь только что совал насильно в рот

государственному канцлеру Головкину, который терпеть не мог рыбы;

денщики держали его за руки и за ноги; он бился, задыхался и весь

побагровел. Бросив Головкина, царь принялся за ганноверского

резидента Вебера; ласкал его, целовал, одною рукою обнимал ему

голову, другою – держал стакан у рта, умоляя выпить. Потом, сняв с него

парик, целовал то в затылок, то в маковку; подымал ему губы и целовал в

десны. Говорят, причиной всех этих нежностей было желание царя

выпытать у резидента какую-то дипломатическую тайну. Мусин-Пушкин,

которого щекотали под шеей – он очень боится щекотки, а царь приучает

его к ней – визжал, как поросенок под ножом. Великий адмирал Апраксин

плакал навзрыд. Тайный советник Толстой ползал на четвереньках; он,

впрочем, как оказалось впоследствии, не был слишком пьян и

притворялся, чтобы больше не пить. Вице-адмиралу Крюйсу раскроили

голову бутылкою. Князь Меншиков упал замертво со страшно

посиневшим лицом: его растирали и приводили в чувство, чтобы он не

умер: на таких попойках часто умирают. Царского духовника,

архимандрита Федоса, рвало. «Ох смерть моя! Матерь Пресвятая

Богородица!» – жалобно стонал он. Князь-папа храпел, навалившись

всем телом на стол, лицом в луже вина.

Свист, рев, звон разбитой посуды, матерная брань, оплеухи, на

которые уже никто не обращал внимания, стояли в воздухе. Смрад, как в

самом грязном кабаке. Кажется, если бы прямо со свежего воздуха

привели кого-нибудь сюда, его сразу стошнило бы. У меня в глазах

темнело; иногда я почти теряла сознание. Человеческие лица казались

какими-то звериными мордами, и страшнее всех было лицо царя -

широкое, округлое, с немного косым разрезом больших, выпуклых, точно

выпученных глаз, с торчащими кверху острыми усиками – лицо огромной