Гетманич Орлик

будто лишенная влаги земля растрескалась на сонцепеке, и какое-то двойное

чувство овладевало им: горечь оттого, что не все удается человеку в ее

неподъемных трудах, и вместе с тем гордость за отца, который все возможное,

на что способен человек, делает для украинского дела.

Они проговорили весь вечер и всю ночь. Догорали свечки, и их заменяли

новыми. Отец показывал письма в монаршьи дворы и ответы на них, и всякий

раз, когда зачитывал слова, свидетельствовавшие о понимании козацкого

дела, в его глазах вспыхивал огонек, такой знакомый Григорию с детства, -

огонек отваги, когда надо действовать решительно и безотлагательно.

Несмотря на ограничение, в Салониках отец все-таки умудрялся

руководить дипломатическими потугами верной старшины, разбросанной в

Париже и Вене, Кракове и Варшаве, Гамбурге и Стокгольме. Какая-то теплая

волна накатила на Григория, когда на отцовском столе увидел и свои письма,

писанные латынью, с алфавитным кодом, т.е. шифрованные. Изобретенный

Орликами способ шифрования в течение десятилетий не могли рассекретить,

поэтому Филипп Орлик, как и его сын, были спокойны: если их письма даже и

попадут в Тайный приказ, суть их все равно невозможноно будет постичь.

– Отец, а можно это письмо глянуть? – спросил Григорий, прочитав сверху,

что адресован он запорожскому козачеству.

49

– Какие там от тебя тайны… – улыбнулся отец и заменил догоревшую

свечу – пламя предыдущей он не задувал, а гасил, по древнему поверью,

просто пальцами, смешно встряхивая их от легкого ожога.

Григорий молча пробегал глазами строки довольно длинного письма.

Гетман и убеждал, и просил, и советовал своим собратьям не впасть в

обманное заблуждение. Григорий читал молча, но слышался ему при этом

родительский голос, в котором страсть естественно соединялась с холодным и

дальновидным расчетом, который основывался на знании мнений и

настроений в европейских монаршьих дворах.

«И в такое удобное, счастливое, благоприятное и для войны удобное

время вы, добрые молодцы, Войско Запорожское, позволили себе

восхититься хитрыми льстивыми обещаниями московскими, которые они

редко когда выполняют, а тем более не выполнят относительно вас,

добрых молодцов, Войска Запорожского и всего нашего народа, так как с

давних времен они заклятые враги наши. Я бы не удивился, если бы вы,

ваша сила, добрые молодцы, Войско Запорожское, не испытав на самих себе

московского коварства, перешли на сторону Москвы, а меня удивляет то,

дорогая братия моя, что вы, уже имея, кроме прежних доказательств,

живые и свежие примеры лживого обещания московского как на себе, так и

на отчизне своей, легко, необдуманно и неосмотрительно ему верите.

Разве испарилось из вашей памяти то, как Москва, приобретая Сечь,

приманила льстивыми обещаниями царской ласки военную старшину и

общество к присяге и рубила им в лагере головы?

Григорий, слегка прищурившись, поднял глаза – не хватало света.

– Я не знаю ответа вам, но мне писали из Сечи, что, кроме десятков

тысяч наших людей, погибнувших на строительстве Петербурга и Ладожского

канала, еще тридцать тысяч погнали на персидский фронт, и мало кто из них

остался жив. А еще 60 000 казаков и крестьян с Украины сгноили на

строительстве укреплений над Азовским морем, имущество их пустили под

военные реквизиции.

– Это правда, Григорий, не знала наша земля большего бедствия от

сотворения. Дело в другом – опомнимся ли, сплотимся ли, приобретем ли

сознательную старшину козацкой нации? Но лучше дальше читай…

«…Пишу все то, о чем и раньше многократно и широко писал вам для

осторожности, добрым молодцам, и если найдете в чем-то неправду,

разоблачите меня. И только надеюсь, что никто, даже из врагов моих, не

найдет в том вранья, так как все, что я советую вам, от чего

предостерегаю, все то известно всему миру и много из вас, убегая от