Гибель адмирала Канариса

Услышав это, Канарис мгновенно прекратил свое нервное покачивание на стуле и резко распрямил спину. По поводу ссор с женой – это было святой правдой, но той правдой, о которой следователь гестапо не мог и не должен был знать.

– В любом случае, мне приходилось допрашивать врагов рейха, особой мягкости к которым наши законы не предусматривают.

– А мы, по-вашему, кого допрашиваем? – оскалил прокуренные зубы оберштурмбаннфюрер. – Его истинных друзей?

– И все же какое значение могут иметь наши с женой отношения к делу о..? – адмирал запнулся, не зная, как бы выразиться поделикатнее.

– …О заговоре против фюрера, – охотно подсказал ему Кренц, вновь ехидно оскаливая редкие, основательно пожелтевшие зубы.

– …К делу, по которому меня обвиняют? – нашел Канарис более приемлемый вариант.

– Ну, во-первых, к делу о заговоре против фюрера имеет отношение решительно все, что расходится с дисциплиной, законами и моралью рейха. А во-вторых, мы как раз и пытаемся понять, какое отношение к вашим вспышкам ревности к жене и ее вспышкам неприязни к вам имеет стремление пополнять свои зарубежные счета продажей важнейших тайн рейха.

– Нет у меня никаких зарубежных счетов! – буквально взревел Канарис. – Нет и никогда не было.

– А вот это нам еще только предстоит выяснить, альтруист-бессребреник вы наш.

– Здесь нечего выяснять! И так все ясно.

– Нервы у вас ни к черту, адмирал. Как с такими нервами можно было руководить абвером – ума не приложу.

* * *

Двое суток спустя, после очередного изнурительного допроса, Канарис вдруг почувствовал себя плохо. Состояние его было настолько очевидным, что следователь сам прервал словесную дуэль и, вызвав конвоира, отправил адмирала в камеру.

Он уже задремал, когда в проеме двери появился тюремный фельдшер.

– Сначала требуют буквально воскрешать заключенного из мертвых, – проворчал он еще с порога, – а когда тот немного придет в себя, отправляют на казнь. Вы не скажете мне, адмирал, в чем смысл подобного лечения?

– Очевидно, в особом тюремном гуманизме.

Фельдшеру было под шестьдесят; приземистый, истощенный, с обвисшими коричневыми мешочками у глаз, он сам мог представлять интерес для целого консилиума врачей. Но из всех предполагаемых диагнозов самым очевидным и неизлечимым являлся тот, что врач был… иудеем. Причем с такими впечатляющими признаками вырождения, что дожить с ними почти до конца войны можно было, только пребывая на службе у гестапо.

– И вы – тоже о гуманизме, господин Канарис…

– А кто еще изощрялся на эту тему? – устало спросил адмирал, чувствуя, как головокружение понемногу успокаивается.

– Господин Кренц.

– О боги, еще один ценитель гуманизма!

– Я воскликнул точно так же, но оберштурмбаннфюрер Кренц сказал мне: «Сходите-ка посмотрите этого великого лютеранского гуманиста Канариса. Каким бы хворям не предавался наш адмирал, на эшафот он должен взойти походкой императорского гвардейца. Иначе вместо него взойдете вы».

– Что-что, а убеждать оберштурмбаннфюрер умеет.

– … В чем успели убедиться многие. Но, в конечном итоге, дело не в этом. Интересно, с чего это вдруг он назвал вас лютеранским гуманистом?

– Во время последнего допроса мы как раз беседовали о гуманистических ценностях лютеранства. Естественно, первым об этом заговорил Кренц.

– За лютеранский гуманизм теперь тоже восходят на эшафот? – без какого-либо удивления в голосе поинтересовался фельдшер. – Раньше мне казалось, что только за иудейский.

Безучастно выслушав жалобы заключенного и столь же безучастно прощупав пульс, лекарь заставил его выпить какой-то порошок, затем, после пяти минут неловкого молчания, две таблетки и, закрыв свою сумку, собрался уходить.

– Что у меня, фельдшер?

– В этой тюрьме не существует болезни, которая помешала бы палачу вздернуть вас. Разница лишь в том, что одни восходят на эшафот сами, а других волокут, как недорезанную скотину.

– Только потому и спрашиваю, что встретить смерть хочу достойно.

Фельдшер остановился у двери, оглянулся и произнес:

– Это всегда заслуживает уважения: и тех, кто будет помнить вас, и даже тех, кто будет вас казнить. Некоторые пытаются кончать жизнь самоубийством, однако делать этого не стоит. И вы прекрасно понимаете, почему.

– Понимаю.

– Говорят, вы переправили нескольких евреев в Швейцарию, а затем помогали им финансово.

– Подобные вопросы уже много раз задавал мне следователь.

– Вы не обязаны отвечать, адмирал. Важно уже то, что мне об этом известно и что именно в этом гестапо видит ваше самое страшное, непростительное преступление. Некоторые заключенные выпрашивают у меня яда, чтобы избежать страха восхождения на голгофу. Здесь это величайшая ценность.

– Выступаете в роли торговца смертью?

– Многим я не дал бы яда, даже если бы он у меня был. Не из страха перед наказанием, а по совершенно иным мотивам. Но вам, адмирал, пожалуй, дал бы. Исключительно из уважения.