Гибель адмирала Канариса

– Значит, это по приказу Кальтенбруннера я был переведен из внутренней тюрьмы РСХА в лагерь?

– По его приказу сюда, в лагерь Флоссенбург, были переведены все заключенные внутренней тюрьмы РСХА. И произошло это после налета авиации союзников на Главное управление. Замечу, однако, что относительно вас последовал особый приказ.

– Понятно, Кальтенбруннер испугался, что мы можем погибнуть под развалинами внутренней тюрьмы гестапо и ему некого будет вешать, – мрачновато ухмыльнулся адмирал.

– Мне не хотелось бы обсуждать действия шефа РСХА, господин Канарис, тем более с заключенным, – резковато предупредил его Кренц. – И не только потому, что опасаюсь, – просто это не в моих правилах.

– Мне стоило бы пожалеть, что я не придерживался тех же правил, – тяжело вздохнул адмирал. – Тогда не появились бы на свет все эти дурацкие дневники и прочие бумаги, которые ваши люди обнаружили в бункере одной из тренировочных баз абвера.

– Прятать их там было крайне неосторожно, – признал оберштурмбаннфюрер. – Цель ваша понятна: сохранить свои записи и некоторые документы до окончания войны. Однако место и способ утаивания были избраны крайне неудачно.

– Я оказался плохим разведчиком, Кренц; слишком много небрежности в работе, слишком много ошибок и упущений…

– Не стану убеждать вас в обратном. У каждого из нас свои ошибки.

Канарис видел, что Кренц появился в зале лагерного суда, однако особого значения этому не придал. Оберштурмбаннфюрер являлся следователем, «подводившим под приговор» не только его, но и генерала Остера, а также пастора Дитриха Бонхёффера, поэтому не было ничего странного в том, что, решив подстраховаться, председатель суда доктор Гуппенкотен предпочел держать его под рукой. Судьба подсудимых, конечно же, была решена задолго до начала этого судебного процесса, но все же – так, на всякий случай…

К моменту суда пастор Бонхёффер уже во всем сознался, покаялся и теперь предавался молитвам во спасение; генерал Остер был морально сломлен и почти заискивающе соглашался со всем, что ему предъявляли и в чем обвиняли, словно бы в душе все еще рассчитывал на некое снисхождение. Но адмирал… адмирал все еще продолжал упорствовать! Он упрямо отметал все обвинения в предательстве, ссылаясь то на свою неосведомленность по поводу действий подчиненных, то на собственные разработки разведывательно-диверсионных операций, которые свидетельствовали о его преданности рейху; то на верноподданническую телеграмму сочувствия, посланную им фюреру сразу же после покушения на него полковника фон Штауффенберга… Да мало ли на что мог ссылаться этот опытный шпион и контрразведчик, сам не раз допрашивавший внешних и внутренних врагов рейха, а теперь яростно сражавшийся уже даже не за свое спасение, а хотя бы за право оставить в судебном деле максимум доказательств своей непричастности к заговорам против фюрера и вообще к какой-либо деятельности, направленной против рейха![62]

– Так что же вас все-таки привело сюда, Кренц?

– В ходе следствия мы с вами много общались…

– Даже слишком много, если судить по толщине двух папок, которыми потрясал на суде доктор Гуппенкотен. Представить себе не мог, что в них наберется столько бумаг!

– Вы не смеете упрекать офицера гестапо в том, что он честно выполнял свой долг, – жестко отрубил Кренц, – даже если его действия были направлены против вас. Уже хотя бы потому не смеете, экс-шеф абвера, что, как никто иной, не имеете на это морального права.

– Согласен, не мне упрекать вас, Кренц. Но все же это не ответ по существу. Что привело вас сюда? Следствие завершено, Кальтенбруннеру мои показания не нужны. Тогда в чем дело? – забывшись, адмирал вдруг начал говорить со следователем привычным начальственным тоном. Словно оберштурмбаннфюрер вторгался к нему не в камеру смертников, а в служебный кабинет.

– Я уже сказал, что мы с вами много общались; к тому же я внимательно ознакомился с вашими дневниками, вашими суждениями.

– Хватит исповедей, оберштурмбаннфюрер. Вам удалось убедить и Мюллера, и Гуппенкотена, и даже фюрера в том, что это дневники предателя рейха.

Кренц приподнял голову и задержал свой взгляд на сером, исхудавшем лице обреченного.

– Извините, адмирал, мне не следовало приходить к вам, отбирая своими разговорами драгоценные минуты вашей жизни.

– Вы не отбираете их – наоборот, наполняете и скрашиваете, – поспешно проговорил адмирал, по-настоящему испугавшись, что следователь может сейчас же подняться и уйти.

– Время перед казнью – это, следует полагать, время воспоминаний, поэтому мой приход и в самом деле оказался несвоевременным, – посочувствовал Кренц.

– Через все воспоминания и раскаивания я уже прошел. Впереди – только бессонная ночь и жутковатое ожидание гибели. Впрочем, все мы теперь находимся в ее ожидании.

– С каждым днем это ощущается все острее, – подтвердил Кренц.

– Кстати, что происходит сейчас там, на фронтах?