Гибель адмирала

Жардецкий не дал ничьих адресов. Рыло ему начистили, на расстрел выводили, пугали — не дал! Гнида кадетская: сопел, вращал зенками и крыл всех непечатным слогом!

А Венедиктову не выпустил: слишком много сходилось. Вроде невиновная, просто пользовались ею — связями, положением, крышей… а Жардецкий и пялил помаленьку, не ржавела тетя… Общее у них что-то с Тимиревой. Анюта!.. Чистые они чистые, но то не овца, что с волком пошла. Не повредит этой сучке Венедиктовой, пущай посидит годок-другой. Враз усвоит, чья власть. В тюрьме-то живо сбросит сытость. От воши все они резвые. Кудри острижем паразитке; чай, не побежит к парикмахеру, змея подколодная!

Вон адмиралова подстилка от воши и околела. В одночасье! Два дня торчал на станции: чехи уходили. А заглянул в тюрьму — доложили: отдала Богу душу. Пусть на себе спытают, как было и есть трудовому народу!..

Сразу вспомнил Федоровича: тоже бы под конвоем в Омск, — да осекся. Это только тех эсеров можно, что с Колчаком одну песню пели. А эти у Правителя власть отняли. Да и в нынешнее народнореволюционное правительство войдут… Ничего, пусть погужуют. Бог долго ждет, да больно бьет.

Сполз товарищ Семен с подушек, притомился за столом, почти без перерыва всю ночь, аж онемела филейная часть. Как есть неживая.

Прошелся по кабинету, вспомнил Флоровы заявления, аж зубами скрипнул. Задрыга!

Выдумал же: народ — это общность людей! Нет, господин эсер, есть Россия, есть народ, есть судьба народа. Ты просто от другой России, господской. Не с той, где народ и нужда, — вот и весь сказ. Будет тебе пуля.

Служба в чека очень расширяет кругозор и дает понимание жизни. Разобрался в людях Семен Григорьевич. Нет, не идеи правят людишками — зависть, деньги и жадность до бабьего пола, и ничего больше! Так по пальцам и перечислял сотрудникам: раз… два… три… Твари все это, а не люди, хоть и не виноваты, капитализм их воспитал такими, а надо очищать землю. Вот новых, своих людей на ноги поставим. На идее воспитаем. Ни кобелиного тебе там, ни сучьего… Без зависти к ближним — общее дело делаем. А деньги… на подтирку пойдут, с ними и отомрет жадность…

И аж заулыбался: увидел в воображении этого нового человека. Орлом глядит…

Буква к букве, чувство к чувству — старается ближе держать себя к учению вождей товарищ Чудновский: каждый удар сердца для народа, в борьбу — и, однако, сохраняет необъяснимую слабость к мужественно-возвышенным словам независимо от их классового происхождения. Понимает: это слабость, — но ничего поделать не может. Запали, к примеру, в душу первые слова прокламации об освобождении Ирландии — это ирландское правительство англичане пустили в расход еще в мае 1916 г. (все революционное председатель губчека по-прежнему старательно выписывает в тетрадь для «толковых мыслей», точно как Самсон Брюхин):

«Во имя Бога и умерших поколений, от которых Ирландия получила старую национальную традицию…»

И упоминание Бога не отвратило — до сих пор произносит слова с придыханием и трепетом. Ну в душе они — и колоколом, самым большим и рокотно-низким. Во имя умерших поколений!

А разобраться — что особенного? Какие слова, какие события-то потрясли Россию, а нет, эти тоже запали, будоражат, не дают покоя… Во имя умерших поколений!

Погодя выбранил себя: отучаться надо от слова «Россия». Общая для всех народов родина — РСФСР, а намекают, Союз Народов будет, все нации в одну сольются. Одна семья!

Крут был новый порядок с трудовым людом. Всяческое благополучие ему прочил. Не щадил ради того благополучия. Все в том же, 1920-м, IX съезд РКП(б) требовал в резолюции:

«Ввиду того что значительная часть рабочих в поисках лучших условий продовольствия… самостоятельно покидает предприятия, переезжает с места на место… съезд одну из насущных задач советской власти… видит в планомерной, систематической, настойчивой, суровой борьбе с трудовым дезертирством, в частности путем опубликования штрафных дезертирских списков, создания из дезертиров штрафных рабочих команд и, наконец, заключения их в концентрационный лагерь».

Вот это было по-ленински!

Флор бредет (шаг меленький, как бы на ощупь) и думает. Случаются мгновения прозрения: вмиг открывается истина, неведомая связь явлений, себя вдруг прочитываешь… Ступает меленько, людей обходит, не замечает, в себя ушел. Вдруг видит всех женщин, которых приютил не трогая или приютил обнимая, и… всех-всех увидел… кроме Танечки. Она не идет в эти лица, голоса, стоны и… Господи, чего только не было!.. Танечка и не могла войти в этот хоровод, даже если воображение захотело ее туда поместить. Но он этого не хотел, не мог, кощунство это, цепенеет мысль, когда вспоминает ее. Сразу черный провал в памяти, чувствах, плоти — нет ничего, одна сосущая боль, горе, горе… Подойти — и разбить башку о стену…

И никчемность, неприкаянность его, Флоровой жизни…