Гибель адмирала

Александр Васильевич, как и все русское общество, был более чем наслышан о чрезвычайной религиозности царя и его семейства.

Однако это была не чрезвычайная религиозность — это была вера. И она представлялась настолько глубокой и всеохватывающей, что органично лишала его иного взгляда на мир и события.

Бог для царя и его семейства являлся непосредственным строителем и участником всех человеческих дел, какими бы ничтожными они ни представлялись. Все в этом мире — от гнева или милости Божьей. И война, и революция, в конечном итоге, — это не чьи-то козни, это все та же Божья воля. Случайностей нет, есть гнев или милость Божья. Опасно, преступно полагаться на свой разум и свои силы — они лишь орудие в руках Божьих. Каждый из нас слишком слаб, чтобы повелевать событиями. Мы крепки лишь Божьим промыслом.

Религия для царя и его близких являлась именно не набором догм, а живым, страстным общением с Богом, счастливым и великим действом: мы ничего не можем, мы только следуем за нашим Господом. Здесь, на земле, мы помазанники Божьи. Что угодно нам — угодно Богу, а стало быть, и народу.

Обо всем этом Александр Васильевич мог лишь догадываться. О самой же гибели государя императора и его семьи он вспоминал с горечью. Государь император проявил великое мужество: не отрекся от веры и убеждений даже в испытаниях. Никогда и нигде ни одним словом он не изменил своим представлениям, до конца оставался таким, каким был. Такое дано не каждому…

Офицеры на месте казни выломали доски, залитые кровью Романовых, — и понесли святынями…

Ездил туда Александр Васильевич, кровь не то что на стенах — потолок в брызгах, а около центральной лампочки кровь мазнула свод. Следователь Сергеев высказал предположение, что кого-то, возможно, и добивали. Поначалу ходили слухи, будто Александра Федоровна металась, пытаясь собой прикрыть разом всех детей, будто ползали недобитые княжны и их прикалывали, будто царь Николай умолял сохранить жизнь сыну…

Никто ничего не знал определенно, пока не взяли несколько человек из охраны дома Ипатьева, а с ними и некоторых участников расправы. Помнится, одного следователь Соколов привозил к нему и он, Верховный Правитель, задал несколько вопросов. Он хотел проверить, не искажает ли следствие настоящие события. Тут столько чувств, страстей, небылиц!..

До своих вопросов одному из палачей… кажется, Медведеву… да, Медведеву… Александр Васильевич считал, что добивать не пришлось. Выстрелы с трех-четырех шагов. Если в тело (ну как тут промахнуться!), пуля выворачивает кости, рвет тело до выхода из спины — потому и столько крови…

Оказалось же — добивали… Адмирал как-то не подумал, что стреляли не из винтовок, а пистолетов. Там пуля дает другой результат…

Александр Васильевич знал, и определенно: народ при всех недоразумениях с прежней властью, болях и обидах от этой власти в целом принял убийство царя и его семьи за злодеяние. Черным, каиновым делом показалось это каждому русскому человеку, разумеется, кроме большевиков и социалистов — у этих на всё свои ученые книги с оправданиями любых злодеяний. Вместо души и глаз у них письмена из их священных книг.

И убивают!

«Подышать бы напоследок солнцем…» — мечтает Александр Васильевич.

Александр Васильевич обладал ярко выраженным чувством ответственности перед историей. То, что он допускал для частного человека, уже считал совершенно недопустимым для человека на государственном посту…

И вдруг ему кажется, он даже широко открыл глаза и не шевелится, не спугнуть бы: за решетками оконца — темная синь неба, у куполов собора кружат стрижи, плывет тепло, и луч вязнет в листве. Зеленая мгла окружает, что-то шепчет, бормочет, но несмело, нежно. И не понять, что это — шорох листвы или голос Анны…

«Самодурный деспотизм тщетно старается уложить на прокрустово ложе императорской цензуры нашу бедную, поруганную, по рукам и ногам связанную мысль. Запертая в мрачной темнице, лишенная света, воздуха и пищи, прикованная на цепь к стене самодержавного произвола, неугомонная и ненавистная ему — мысль все-таки растет и крепнет. Она выросла из своих оков, и смирительная рубашка едва-едва сходится на ее наболевшей спине…

Никакие стены ее не удержат, никакие камни не преградят ее пути. Она пройдет всюду, и никакая власть не в силах помирить ее с темницей, приучить к могильному безмолвию…

Как ни уродуйте и ни оболванивайте человека, а все же вы не можете истребить в нем потребность думать…»[24]

Петр Никитич Ткачев родился в 1844 г. в небогатой семье псковских дворян. Учился в университете. Арестовывался. Сотрудничал с Нечаевым и Лавровым. Бежал в 1873 г. из ссылки за границу; в 1875–1881 гг. издавал там журнал «Набат», одновременно печатаясь в газете Бланки[25] «Ни бога, ни хозяина». Скончался в парижской психиатрической больнице 40 с небольшим лет.

Никто из современников и предположить не мог, какую роль в истории России сыграет его теория революции.