Гибель адмирала

Брили Александра Васильевича в три дня раз. В камеру вдвигалось нечто зыбкое, очень громоздкое и сопящее — это входил брадобрей: человек в пальто, похожем на сутану, и в кавказской барашковой шапке. Он никогда не здоровался. Александр Васильевич даже не знает, какой у него голос. Посреди камеры водружался табурет. Александр Васильевич садился. Двое охранников притискивались с боков. Брадобрей, отдуваясь, взбивал мыльную пену в чашке без ручки и с широкой черной трещиной по выпуклому боку. В груди у брадобрея что-то булькало, присвистывало, а в животе — переливалось, урчало и вроде бы даже шкворчало человеческими голосами. Тугое сало живота мяло Александра Васильевича, и это было неприятно до тошноты. К тому же руки у брадобрея отдавали луком и дешевым банным мылом.

Телесно-рыхлый, всегда потноватый, несмотря на стужу в помещениях, брадобрей действовал, однако, быстро и сноровисто. Пока он направлял бритву, Александр Васильевич изучал его: плоское одутловатое лицо, влажный полуоткрытый рот, маленькие глянцевые глазки, как у глубоких склеротиков. Брадобрей дышал ртом, натужливо и поверхностно.

Одним из охранников при этом всегда оказывался лобастый крутоплечий мужик в шинели — тот самый, что передавал записки Анны. Между большим и указательным пальцами синела наколка — Александр Васильевич все пытался рассмотреть: не то буквы, не то якорь. Но если якорь, отчего он солдат?..

Александр Васильевич не сомневался: «почтальон» действует с ведома властей, однако это не беспокоило. Пусть читают. Главное, он может узнавать, что с Анной…

А брадобрей являлся фигурой примечательной. Брил он здесь, в губернской тюрьме, два десятилетия при царе, потом при Керенском — даже года не вышло, после при нем, Колчаке, — чуть поболе года, теперь вот при красных. Правда, при красных бреет всего двоих заключенных: Колчака и Пепеляева. Остальные трещат вшивыми щетинами да бородами. Зато скоблит утрами солдата — начальника тюрьмы, или, как его называют по-новому, коменданта; скоблит Чудновского — председателя губчека, а также командира охраны, следователей из большевиков, включая товарища Денике, и вообще все заезжее начальство…

Когда я писал данные строки, мне ничего не было известно о книге Валентинова «Встречи с Лениным». О якобинстве Ленина я составил представление по его же работе «Шаг вперед — два шага назад» и по маленькой, но чрезвычайно страстной книжечке А. С. Мартынова (Пиккера)[28].

Меня, кстати, и по сию пору привлекает окончание этой тоненько-высокой книжечки Александра Самойловича Мартынова, которую он закончил 2 декабря 1918 г. — Россия околевала с голода, холода да тифа с холерой, подкрепленных дружной стрельбой чекистов в затылок (ох уставали они от работы: затылков-то столько! Стреляешь-стреляешь, а вроде и не убывают). Вот это окончание.

«Война породила нашу революцию (и Февральскую, и Октябрьскую. — Ю. В.). Но она же, по истечении двух месяцев, породила у нас режим диктатуры «общественного спасения», который в коалиционный период возглавлялся Керенским, а сейчас возглавляется Лениным. Обе эти фазы режима диктатуры при всем внешнем сходстве с диктатурой жирондистов и якобинцев Великой французской революции резко отличались от них полным бесплодием и не могли не отличаться бесплодием при современных исторических условиях (последующий крах ленинизма в России подтвердил бесплодие, то есть утопичность всех построений ленинизма. — Ю. В.)».

Я так и опубликовал свой «Огненный Крест», ничего не ведая о Николае Владиславовиче Вольском (Н. Валентинове), хотя имя его проходит в книге.

Как же я был удовлетворен, прознав от Валентинова историю ленинской работы «Шаг вперед — два шага назад»! Мой анализ почти дословно совпал с валентиновским.

Позволю привести его, теперь уже по книге Валентинова.

«Ленин в это время пришел к твердому убеждению, что ортодоксальный марксист-социалист-демократ непременно должен быть якобинцем, что якобинство требует диктатуры, что «без якобинской чистки нельзя произвести революцию» и „без якобинского насилия диктатура пролетариата — выхолощенное от всякого содержания слово"».

Это было онаученное, так сказать, библиотечное обоснование массовых убийств и жесточайшей диктатуры. Это означало кровопускание для целого народа, но во имя счастья самого же народа. Возможность ужиться столь противоположным, взаимоисключающим понятиям в одном сознании невольно предполагает в нем определенные психические сдвиги. Не может нормальный человек теоретически доказывать (и доказал-таки, нашел людоедские знаки и формулы) необходимость и целительность массовых убийств («чистки»). В новой истории вторым таким человеком окажется Гитлер с его теорией неполноценных рас и диким антисемитизмом.

Инструментом ленинской философии массового избиения людей станет самый развитый, самый разветвленный и большой по численности орган (один из отделов ЦК ленинской партии), имя которому ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ.