Гибель адмирала

Александр Васильевич уже догадывается, что это смотрины на потеху бывшего председателя Политического Центра. Никто не пишет за ними, писарей нет. Не допрос, а спектакль во славу комиссаров. Он теряет напряженность и слушает вполуха. В маленькой комнатке справа замечает на полу кольт. Как не знать эти пулеметы! Их в числе 1100 штук поставили легиону США — этот из их числа.

Александр Васильевич хорошо помнит цифры: США поставили легиону 155 тыс. комплектов обмундирования, 250 тыс. винтовок, 600 тыс. гранат, 100 автомобилей, 25 аэропланов и еще кучу разного снаряжения.

«Не верят комиссары в прочность своей власти, — думает Александр Васильевич. — Не верят, если заседают и допрашивают в компании с кольтом». Он оглядывается на грохот. За дверью смеются конвойные, а прикладами долбят от избытка чувств: о Нюркиных прелестях сказ. Уже два дня они его водят, и всё — пошлости и сальности о какой-то Нюрке.

Из дверных щелей ядрено садит махоркой.

Бывший председатель Политического Центра рассказывает о Жардецком: встретил и не арестовал — не удалось, ушел.

— Один был, в тулупе, при усах и бороде, морда наглая…

Чудновский сразу перестал гладить протоколы. Жардецкий!

— Это что после ужина горчица, — бормочет он. — Этот на воле может наделать делов…

И впрямь, кому неизвестно в Сибири это имя: председатель омских кадетов, черносотенец без чести и принципов.

— Кабы не тянулся за ним следок в офицерское подполье, — еле слышно бормочет Чудновский.

У бывшего председателя Политического Центра голос тонкий, не отличишь от мальчишеского. Александр Васильевич приглядывается: откуда у таких страсть к разрушению? Потом раздумывает о том, что, раз такие метят на большую власть, не грех им производить «габэт» — чтоб, так сказать, даром в мужах не числились, а то вот главный эсер и с таким голосом…

— Эх, не задержали, — убивается Чудновский, — ведь вы ж были при оружии, Флор Федорович. Или орел муху не ловит, так?.. Оно, конечно, так: Жардецкий — это не адмирал Колчак…

Чудновский нет-нет, а скребанет черепушку: зудит, окаянная. Помыться бы, а когда? Не раздвинуть минуты, спаяны заботами — ну сутки за сутками в огне.

Александр Васильевич улыбается. Ни в чем другом наклонность Петра Великого к шутовству не выразилась с таким бесшабашным цинизмом, как в уставах всешутейного и всепьянейшего собора, а купно — в клоунских процессиях по случаю избрания папы или женитьбы патриарха. Надо полагать, впечатление произвел на Петра старозаветный казус со святой церковью в Риме. Папой оказалась… баба!

Прикрылась мужским именем Иоанн и заняла святой престол. И никто бы ни сном ни духом о том не ведал, не разродись папесса на церемонии крестного хода. С того дня положено освидетельствовать каждого избранного папу на предмет наличия мужских достоинств.

И сочинил Петр церемонию избрания своего князь-папы. В прорезное кресло усаживали кандидата. К нему подходили члены собора и, ощупав крепко естество, громогласно возвещали: «Габэт форамэн! Габэт форамэн!» И проделывали обряд непристойностей уже чисто петровского изобретения.

Лишь теперь Александр Васильевич замечает на стене лозунг — по склеенным газетам красная краска:

«Пропади, буржуазия, сгинь, капитал!»

И чуть пониже той же краской:

«Кто не с нами — тот против нас (Макс Штирнер)».

При Политическом Центре лозунги здесь не водились.

«Неужели было и рождество с елкой, подарками, любовью людей? Было счастье уважения людей, и не только уважения, но и счастье уважать людей. А теперь ничего: лишь вот эти лозунги; люди, как волки, и камера…»

Пуще всего на свете хотел Семен Чудновский, чтобы адмирал запросил о пощаде, но, наглядевшись на адмирала, сообразил: на это глупо рассчитывать. И все же совсем, вот так, не мог отказаться от надежды, а вдруг расколет его: начнет выторговывать себе жизнь.

Александр Васильевич наблюдает за бывшим председателем Политического Центра. «В лице — мысль и честность, — отмечает он, и это его удивляет. — Политик — и чтобы честность?..»

Бывший председатель Политического Центра черен бородой и волосами. Лицо тщательно выбрито и очень бледное. Даже с мороза румянец сбежал мигом. Неестественно сведенные брови, подергивания щек выдают общую нервность.

Один вопрос не дает покоя Флору Федоровичу, пора уходить, а мнется — почти до кожного зуда это любопытство. До того прохватывает — так и развесил бы уши.

И в самом деле, для чего адмирал носил портрет Александры Федоровны? Если подарок — кто подарил. И зачем носил, зачем?!

Не стал ронять себя до обывательского любопытства Флор Федорович, промолчал.

При аресте у Колчака изъяли наличностью (сведения эти строго документальны) 218 рублей кредитками[29] — тьфу, а не деньги! Но зато взяли и вещицу преудивительную: портрет государыни императрицы под брильянтами (и по следствию Соколова не проходила — тут Дитерихс за главного контролера, да и не позволил бы себе Соколов и пылинки присвоить).

Что, перехватило дыхание?

Ясно, портрет не колчаковский, но откуда, кто заказал и лелеял, что за всем этим?..

А только никто уже не расскажет.